Кевин Милн - Финальный аккорд

Несмотря на то, что я уже смирился с неизбежностью предстоящего, мое сердце все еще продолжало жалеть, что дела не сложились по-другому. Я смирился с суровой реальностью, но испытывал отвращение к ней. Большая часть моей печали заключалась в непроходящем чувстве раскаяния. Мне так ужасно хотелось продемонстрировать Анне, что я могу быть тем мужчиной, которым я представлялся в ее мыслях. И до сих пор мне хотелось очень многое ей сказать и сделать для нее. Дать новые обещания, которые я хотел сдержать, и выполнить старые. Старые обещания, подумал я. Например, особенная песня, только для нее.

Я выпрямился в кресле и осмотрел комнату. Дедушкина гитара все еще смотрела на меня из своего места в углу. Сколько лет прошло с тех пор, как я должен был написать Анне песню? Это обещание я дал в первый день нашей семейной жизни, и теперь, когда не за горами был самый последний день, песни все еще не было. Я больше выпрямился. Мой пристальный взгляд медленно сместился от гитары к лицу Анны. Даже если она не может услышать ее, разве она не захотела бы наконец, чтобы я написал ей песню?

– Что ты говоришь, милая? – тихо сказал я. – Слишком поздно хватился выполнять обещание?

Карла надо было немного настроить, но совсем скоро мои пальцы перебирали струны и тихо наигрывали рядом с кроватью Анны. Я разогрелся, сыграв несколько полезных избитых гамм, потом исполнил любимые песни Анны из репертуара Шенайи Твейн. Все это время Хоуп продолжала сопеть, не обращая никакого внимания на концерт, происходивший в пятнадцати футах от нее. Светильник над головой Анны хорошо освещал ее лицо, в то время как в самой палате было темно. Играя на гитаре, я представлял, что она слышит каждую ноту и что она мурлычет себе под нос, как она, бывало, делала это раньше. Несмотря на то, что Анна не шевелилась, ее прекрасное лицо волновало меня, и я дал ей такой концерт, которого у нее никогда не было раньше.

За тридцать минут я сыграл все мелодии, которые когда-либо ей нравились – те, под которые она любила танцевать, те, под которые она пела в душе, и те, которые, по ее словам, напоминали ей обо мне. В завершение я исполнил нашу песню, ту, которую я когда-то играл для нее на улицах Австрии – «Канон в ре мажоре» Пахельбеля.

Струны тихо умолкли. Я сидел и наблюдал за женой. Я подумал, как она обрадуется услышать эту мелодию снова. И тут я решил, как должна звучать песня для нее. Я заново начал наигрывать канон с самого начала и действовал осторожно. Иногда написание песен – это работа.

В других случаях слова и музыка вроде как возникают одновременно, и после небольшой доработки развиваются во что-то хорошее. Но порой, когда чувства идут из глубины сердца, песня возникает как будто сама собой, словно она лишь ждала, чтобы ее обнаружили. Может быть, есть причина, что я никогда не делал это как профессиональный композитор, и, возможно, она заключается в том, что я недостаточно талантлив для этого или, по меньшей мере, не настолько, насколько это того требует.

Никто никогда не купил ни одну из моих песен. Никто никогда не слышал ни один из моих рок-хитов по радио и не закачал ни одну из моих песен в стиле кантри на «Айтюнс». Но когда вы пишете песню для любви своей жизни, ничто не имеет значения. Нет ни хорошего, ни плохого – только гитара в руках, музыка в голове, слова, которые ты поешь, и любовь, которую испытываешь.

Как я уже сказал, начало канона я исполнял медленно, потом немного быстрее. Но на самом деле я уже больше не играл музыку Пахельбеля. Это была песня Анны. Это было только для нее – ее стихи, ее мелодия, ее история, связанные вместе с моей болью.

Играя вступление, мои пальцы искажали оригинал ровно настолько, чтобы добиться современного звучания. То, что было лишь недавно классическим произведением, теперь звучало как меланхоличная баллада в стиле кантри, построенная на той же схеме аккорда. Не обращая внимания на то, что делают мои руки, я соединял в голове слова, которые могли адекватно описать все, что я чувствовал. Эти слова приобретали форму и смысл по мере того, как моя голова заполнялась наиболее яркими моментами моей жизни. Затем стихи и слезы потекли в такт с музыкальным ритмом Нэшвилла.

Первое воспоминание, которое пришло мне на ум, было связано с самым ужасным днем в моей жизни, когда я слушал, как врачи объясняют, что наша старшая дочь «угасла». Потом мысленное изображение в голове перескочило на гораздо более недавний наихудший день. Я видел себя, плачущим навзрыд месяц назад у кровати Анны. Она была едва узнаваема. Я был так зол на девушку, которая сделала это с ней, на себя, и даже на Бога за то, что произошло. Где справедливость? Я откашлялся и спел первый куплет.