Елена Сазанович: Васильки на Тверской

– Ты о Галке?

Я молча кивнул.

– Расскажи о ней, Кирилл.

– Трудно, Майя. Я плохой рассказчик. Об этом стоит написать повесть. Или стихотворение в духе Асадова. Стихотворение о самой мужественной и самой доброй женщине, которую я когда-либо знал. И о ее смерти… Которая, кстати, в отличие от того же Редиски, никогда так и не зашла в церковь. Но, думаю, Бог на нее не в обиде. Храм в своей душе она сумела построить. Прекрасный храм…

Тучи совсем низко повисли над городом. Резко потемнело, усилился ветер. Тревожно раскаркались вороны в предчувствии непогоды. Нам с Майей оставалось одно – юркнуть в метро и разъехаться в разные стороны. Но мы этого не хотели. Майя выжидающе посмотрела на меня. Я – на Майю. Мы ждали друг от друга каких-то придуманных причин. Ветер внезапно сорвал ее косынку и бросил на асфальт, растрепал ее волосы. Косынка закружилась в бешенном вихре и унеслась за угол. И хлынул ливень.

– Бежим! – закричал я, схватил Майю за руку, и мы бросились вслед за улетающим шелковым платком.

– Да Бог с ней! Не нужно! Все равно не догоним! – кричала Майя, едва поспевая за мной.

Ливень хлестал нам по лицам, шум машин и крики птиц мешали мне слышать и слушать Майю. Оторвавшись от нее, я одним прыжком перемахнул через лужу, на лету схватил совсем промокшую косынку и, скомкав, машинально засунул ее в карман.

– Кири-и-и-илл! – слышался сзади Майин крик.

Я побежал назад и крепко ее обнял. И крепко, до боли, поцеловал в губы. Природа взбунтовалась, опаивая нас ливнем, забрасывая мокрой листвой, оглушая всхлипами ветра. Природа была против нашей любви. Но мы не прислушались к ее крику.

Ливень закончился так же внезапно, как и начался. Природа смирилась. Или просто устала.

– Ты совсем продрогла, – я гладил мокрое лицо Майи. – Бежим?

– Куда?

– Я знаю одно местечко. Там мы согреемся.

– Я не знаю…

– Ты куда-то спешишь?

Она отрицательно покачала головой.

– Нет, уже нет…

Через минут десять, промокшие до нитки, мы свернули с Тверской и спускались в маленькое кафе, расположенное в подвале на углу узкой, полутемной подворотни.

– Извини, но ничего лучшего предложить не могу, – сказал я.

– Если здесь не протекает крыша, меня такое место вполне устраивает.

Крыша здесь не протекала, так как ее не было вообще. Этим, пожалуй, все достоинства заведения и ограничивались. Кафе было маленькое, давно не ремонтированное, со скривленными столиками и единственным маленьким окошечком в самом углу. Одним словом, бывший подвал жилого дома, наспех переоборудованный в предприятие общепита.

– А здесь ничего, чисто, – подбодрила мне Майя.

Впрочем, она не лукавила. Здесь всегда было чисто. Летом с самого утра на столиках красовались вазочки с полевыми цветами. Которые осенью сменяли букеты из разноцветных листьев, зимой – маленькие еловые “лапки” с зелененькими шишечками, а весной – веточки пушистых “котиков” вербы. Именно такие отметины разных времен года, знаки природы, придавали неприметной кафешке особое очарование. Здесь всегда пахло лесом и полем… Я любил это место. Кроме того, в нем не “задирали” цены. Но главное – хозяином заведения был мой давний друг, бывший афганец и бывший музыкант Васька Гаврилин. С ласковым прозвищем – Василек…

Прозвище это он получил не только за любовь к цветам, деревьям, да и вообще ко всей флоре и фауне. Не только за синие-пресиние глаза. Не только за свое имя. А за хрупкость, наивность души, что ли. Или что-то подобное. Если бы Василек знал "про хрупкость и наивность души", пожалуй, он на меня бы обиделся. Но едва познакомившись с этим солдатом, имеющим «черный пояс», глядя на его могучее телосложение, квадратный подбородок, едва услышав его бас, ни у кого сразу язык не поворачивался назвать этого богатыря Васильком. Но узнав его чуть поближе, услышав, как он поет, после печальных рассказов о войне, увидев его слезы, все равно хотелось махнуть рукой и заявить: «Ты не Васька, ты Василек». Даже, если бы он обиделся.

Выжил он чудом. Пленный солдат Гаврилин своими глазами видел, как пытали его друга, как сорвали с его груди маленький крестик… А сорвав, вырезали на груди солдата большой кровавый крест. И штыком прокололи сердце. И Гаврилин видел, как сердце друга кровоточило. Как маленький медный крестик утонул в алой крови…

Что было потом, он почти не помнит. Тем более, не знает, откуда у него, не верующего и никогда не задумывающегося о вере, взялись силы. Кажется, рассказывал Василек, он сбил с ног одного бандита и выхватил у него “калашников”. Он почти не помнит, как выжил. Разве только до сих пор ему слышатся страшные крики и резкий четкий звук автоматной очереди. Отсчитывающий смерти врагов. Как метроном… Когда он очнулся, то на своей груди нашел окровавленный православный крестик друга. Так этот крестик он никогда и не снимает…