Александр Архангельский - Музей революции

Однажды я забрел в Высокий суд. Тут было тихо, как в Библиотеке, но без книжек. И величественно, как в соборе, но без Бога. Серые готические своды, коридоры, длинные и узкие; в некоторых кабинетах слушались дела. Я на цыпочках зашел в одну из этих комнат. В голову пришло еще одно сравнение: университетская аудитория, но без студентов. Участники процесса сидят по лавкам, к ним лицом – седовласый судья, сбоку от судьи – молоденький помощник, соответствующей национальности, толстенький, короткий, в старомодной тройке, карманные часы на узловатой цепи. Помощник развалился в кресле, ручки соединил под животом и крутит пальчиками. От потолка на проводах свисают микрофоны, как гранаты на растяжке. Царит божественная скука справедливости.

О! так ведь ответчик – русский. К нему склонилась переводчица, роскошная брюнетка, с молочной гладкой кожей, сквозь которую неровно розовеет плоть. Переводчица оборачивается, принимая у поверенного копию; глаза у нее огромные, зеленые: темные и яркие в одно и то же время.

Надо же было такому случиться: через день я встретил судейскую нимфу в полуподвальном баре, возле собора святого Петра. Она быстро читала газету, отхлебывая эль из оловянной кружки и закусывая сэндвичем с говядиной. На ней было черное платье с деловым декольте; все розово-молочное вводило в трепет.

Набравшись наглости, я подошел и на плохом английском осведомился, можно ли подсесть? Девушка спокойно подняла глаза, оглядела меня, как, наверное, оглядывают перед покупкой лошадь, и по-русски, с милейшим акцентом, ответила:

– Присаживайся, ладно, хорошо. Ты кто? и ты откуда?

Мы разговорились. Она была из Глазго; звали ее, предположим, Джоан; старше меня на три года. Русским занялась не потому, что Достоевский и Толстой, а потому, что в юности была троцкисткой и жила в коммуне. Начала учить язык кумира, а тут случилась перестройка, русских стало много, и дело оказалось хлебным.

Я проводил Джоан до банковского офиса, где она должна была переводить какому-то развязному кооператору, которого заранее презирала: ну и манеры у этих господ. Через два часа мы встретились; Джоан повела меня в церковную пивную, куда лондонской полиции заказан вход. «Представляешь? они бессильны». Народ прибывал, все оплывало в сигаретном дыме, мы перекрикивали гам.

Потом был еще один бар, и еще; с каждым разом становилось все смешнее; кто первым пошел в туалет, тот и платит. Как вы догадались, проснулся я не по будильнику, и поздно, и в чужой квартире. Рядом лежала Джоан; без одежды она была немного полновата, но все равно – необычайно хороша. Хотелось ущипнуть ее и улыбнуться.

Я перебрался к ней. Нам было славно. Безответственный взаимный интерес людей, которые сейчас сошлись, а завтра разойдутся: вот ты какой? а ты – такая? Я сравнивал Джоан с советскими красотками; они ей в пятки не годились. То, что мы тогда считали томностью, кокетством, а иногда отвязностью, было только следствием неопытности и проявлением тяжелых комплексов. На первом же свидании – рассказ о прабабушке-польке (не встречал ни одной хорошенькой советской девушки без таинственных польских корней, как не встречал и без бабушки-ведьмы), русалочий смех с обязательным закидыванием головы, через месяц – намек на замужество… как я мог это терпеть?

Но через месяц, во время завтрака (овсянка, будь она неладна) Джоан внезапно побледнела, выбежала в туалет. Вернулась грустная.

– Что с тобой?

– Так, показалось.

– И все-таки?

– Да нет, я говорю тебе, что ничего.

– Джоан. Я начинаю нервничать. Я имею право знать.

– А ты уверен, что тебе это нужно знать? Ну ладно, я скажу. Хочу быть от тебя беременной, но ничего не получается.

Я опешил.

– Зачем беременной?

– Ты глупый какой. Чтобы родить ребенка.

– Зачем ребенка?

– Ты снова глупый. Чтобы он у меня был. Такой, как ты. И тогда ты на мне женишься. Ой, вижу, ты испугался! Не бойся, я шучу. Не будем жениться. Смешно, да? Я смешная?

– Смешная, – ответил я и внутренне поежился. И решил быть осторожным.

Сейчас не помню, почему я снова оказался в Кенсингтоне. Допустим, нужно было передать ключи очередному грантополучателю. Возвращаясь, я забрел на тамошнее кладбище. Роскошное, литературное, со строгими воронами, печальными тропинками, тенистыми деревьями и торжествующим безлюдьем. В ярко-зеленой траве суетились серые белки; хватали хлеб и, прижимая лапками к груди, обгрызали его со всех сторон, как дети слизывают вафельное мороженое по кругу, и бросали остатки воронам. Те хватали на лету; за ними стайками носились голуби.