Наталья Громова: Ключ. Последняя Москва

Мама заперла нас в комнате и побежала к какой-то тетеньке из Товарищеского суда. Тетенька пришла через час. Там-тамы к тому времени уже затихли. Тяжело дыша, общественница попросила поставить ей посреди коридора стул и принести стакан воды.

Соседки спрятались и затихли.

– Малышевы, – громко потребовала она, – а ну выходите.

В длинном халате, с бледным, но победоносным лицом из темноты выплыла старшая дочь Людмила.

– Ну что, Малышевы, – обратилась к ней одной общественница, – хулиганите? Сколько же вы соседей извели, я уж и счет потеряла.

– Ложь! – взвизгнула Людмила и исчезла во мраке прихожей.

Дальше уже было неинтересно. Какой-то набор слов: «заявление», «суд», «ничего не даст», «все с ними судились», и вдруг прозвучало «обмен» и сразу же – «уезжайте».

И тут я ясно увидела, что мой Дом улетает от меня. Я еще здесь живу, чувствую его тепло, но скоро ничего этого не будет. И действительно, последующие события покатились с непостижимой быстротой. Родители прикладывали всю энергию, чтобы бежать, бежать, закрыв глаза, куда угодно, лишь бы не видеть больше наших соседок. Мои мольбы и слезы не имели никакого значения. Мне было уже тринадцать лет, и я училась в седьмом классе.

За несколько месяцев до этого в нашей жизни с Чижиковой произошло исключительное происшествие. На конкурсе строя и песни во Дворце пионеров на Ленинских горах, находясь в зрительном зале, Чижикова вдруг увидела новыми глазами нашего одноклассника Сережу, над которым мы часто потешались. Он стоял, как обычно, под красным знаменем. Чижикова вдруг покрылась пятнами, потом схватилась за голову и сообщила, что влюбилась в Сережу. Сначала мне казалось, что это очередной ее спектакль.

Но вот после того, как она не пришла в школу, я решила узнать, что с ней. Открыла мне добрая Анина соседка и мотнула головой в сторону кухни. Там на высокой табуретке, нахохлившись, сидела Чижикова и смотрела в окно. Повернув голову и не изменив положения, она показала мне глазами на веревку с аккуратно развешанными носовыми платками.

– И что? – спросила я, не понимая еще всей трагичности происшедшего.

– Это я их выплакала, – мрачно сказала она.

С тех пор мы стали отмечать ту дату. Через некоторое время Чижикова завела себе скотчтерьера, маленькую квадратную собачку, объяснив, что у пса такие же карие глаза, как и у Сережи. Но мальчик, в которого влюбилась Чижикова, нас откровенно боялся. Правда, это придавало нам силы и фантазии. Каждый день мы подходили со стороны Конюшковского переулка к его дому, и у большого камня Чижикова произносила монолог о своей печальной и безответной любви.

С двенадцати лет я все время думала, что должна написать воспоминания о своем детстве с Чижиковой. А теперь родители увозили меня прочь, отрывали от всего разнообразия и красочности той жизни! Я должна была попрощаться со своим детством – с летчиком, с камнем и с Чижиковой, смотрящей из окна своей кухни на мой балкон.

И мы уехали. Люди, обменявшиеся с нами, были бесконечно счастливы, что из города Бабушкин, который только-только стал Москвой, они переехали на проспект Калинина. А мы отправились в их Бабушкин, в отдельную квартиру, к которой я так и не смогла привыкнуть.

Прошло время, и мама, которая работала недалеко от нашего бывшего дома, вдруг встретила на улице ту самую общественницу, что приходила к нам.

– А у нас товарищеский суд, – хлопотливо заговорила она. – Новые жильцы, которые живут вместо вас, в больницу попали с тяжелым отравлением. Думают на соседок. Но ведь все равно ничего не докажешь, – громко вздохнула она. – Можно сказать, вам повезло.

Сначала прошло не так много времени. Сначала мы с Чижиковой писали друг другу письма, у нас дома первое время не было даже телефона. Потом всё как-то разладилось, мы всё реже виделись и перезванивались. А потом я узнала, что она выходит замуж за Сережу. Она стала совсем другой – домовитой, хозяйственной женщиной с двумя детьми.

И еще прошло время. Шел 1993 год напротив моего бывшего дома разворачивались невероятные события. В Белом доме засели депутаты, не желающие распускаться, шла раздача оружия населению. По людям то здесь, то там стреляли какие-то сошедшие с ума снайперы. Начался штурм Белого дома. Всё это показывали по телевизору. Как и вся страна, я не могла оторваться от экрана. И когда камера вдруг скользнула мимо нашего балкона, на самый верх, я увидела, как на крошечной площадке, прямо в портике «домика» моего летчика, стоят и смотрят за происходящим зеваки, и их так много, что кажется, что они вот-вот посыплются как горошины.