Array Коллектив авторов - Прямой эфир (сборник)

– Не хнычь! – говорит мама и выливает на меня шайку горячей воды. Идёт вниз за другой, а я правым глазом вижу совсем рядом молодую тётку. Она яростно намыливает себя между ног и ещё волосатые подмышки. Её сиси трясутся. Мне становится очень жарко, она видит меня и подмигивает. Улыбается. У неё белые-белые зубы. Мне ещё жарче, даже голова кружится. Тут на меня обрушивается водопад очень горячей воды. Мама вернулась. Я встаю.

– О! – говорит тётка и разглядывает меня. – А я думаю – девочка… А это вон кто! – она смеётся. – Уж больно кудрявый!

Мама рассмеялась, завернула меня в полотенце и понесла в предбанник.

Мы с мамой, чистые и розовые, идём от бань к трамваю. Останавливаемся у газировочной коляски, и мама берёт воды с двойным вишнёвым сиропом. Вода шипучая, холодная и очень вкусная. Мама чего-то говорит, но я не слышу. Я думаю о той голой тётке рядом и по мне пробегает какая-то жаркая волна…

– Мам, ещё! – и она покупает мне второй стакан газировки. Уже легче.

Мне очень хочется спросить у мамы, почему у тёток, да и у неё самой, нет писек, но я жутко стесняюсь. Ладно. Нет и нет. Буду про это думать.

Яичницу мы быстро съели. Она была очень вкусная. И холодный катык с горячей лепёшкой – тоже хорошо!

– Собирайтесь, – командует мать. Папа идёт в комнату переодеваться, а мама прямо тут стягивает с меня длинные чёрные домашние трусы и напяливает другие – синие. Потом рубашку с коротким рукавом и колючие штаны на лямочках.

– Не вертись! – мама натягивает на меня белые длинные носки и закрепляет их наверху круглыми тугими резинками.

Папа выходит, одетый в рубашку и в полосатые брюки. На голову надевает мягкую серую шляпу. Берёт со стола пачку папирос и закуривает, пару раз чиркнув спичкой.

Я застегнул сандалии, мама вручает папе авоську. Там полотенца, мыло, мочалка…

Мы выходим во двор. Там ещё пусто, только на скамейке с газетой сидит дядя Толик, Вовкин папа.

– Доброе утро, Асанощ! – приветливо говорит он. – Жека!.. – это мне.

– Здравствуйте!.. – отвечает папа и вежливо приподнимает шляпу.

Асанощ – так зовут папу. Почему-то… Хотя на самом деле он – Александр, а дедушку, который давно умер, звали Иосиф. Или Осип. Почему-то… Значит, папу зовут Александр Осипович, а не Асанощ. Я зову его просто Сёпа. Мне так удобнее. Или Сёпик, когда подлизываюсь. Мама зовёт отца Шура или Шурик, а бабушка – Сашенька.

Отец, у которого так много имён, берёт меня за руку, и мы выходим со двора на тенистый бульвар.

У меня, кстати, тоже имён немало. Женя, Женик, Жека, Женька, Евгеша, Геша… А давно мама водила меня в парикмахерскую. Там работал седой, очень чистенький старик в белом халате и в белой шапочке. Мама называла его Абрам Моисеич. У старика ещё жена – Сара Рувимовна. Он стрижёт, а она подметает и считает деньги. Мама посадила меня в огромное кресло. Абрам Моисеич стал нажимать на какую-то педаль, и я поднялся высоко-высоко в этом кресле.

– Ну… – сказал старик. – По лица этот малчик я не могу понять его порода?

Мама звонко засмеялась. Так смеялась только она.

– Он француз!

– А! Тогда ми можем иметь с ним общего язика! Как зовут эта малчик?

– Женя.

– Нэт. Такая имья я нэ знаю!

Тут выступила молчавшая до сих пор в своём уголке Сара Рувимовна.

– Ай, Абрам! Можна подумать, он не знает! Нашего Шлёму зовут Сёма…

– О! – Старик победительно поднял вверх ножницы. – Тепер я знаю имья на этот малчик! Женя – Сеня, Сеня – Сёма, Сёма – Шлёма!

Мамка задыхалась от смеха, и теперь, когда приходили гости, она весело рассказывала эту историю и очень похоже показывала стариков. Вот, я ещё и Шлёма!

– Все мы – Шлёмы… – однажды грустно сказал папа.

Да, мы все часто бываем Шлёмами. Бабушка иной раз называла меня по-еврейски – шлемазл. И переводила – балбес. Я твёрдо решил, что имя Шлёма происходит от слова шлемазл. И представлял себе такого унылого носатого ребёнка в прыщах и соплях, у которого всё невпопад и всё грустно-тоскливо. Мне было обидно быть Шлёмой. Балбес балбесу – рознь! Вот Иван-дурак тоже балбес, но он весёлый и быть им приятно, и даже полезно!

Качества Ивана-дурака во мне иной раз возникали, и я ими гордился.

Бабушка, прекрасно знавшая несколько языков, порывалась с самого раннего моего возраста начать меня им обучать. Она пела мне песни и читала стихи по-французски и по-немецки. Она называла на языках все предметы и мои любимые действия. И уже дошло до того, что когда я заканчивал свои дела на горшке, к бабушкиной гордости, орал: