Array Коллектив авторов: Прямой эфир (сборник)

Все бегут, кто с чем: с бидонами, с банками, с бутылками, а то и с кружками. И пахнет сильно керосином, так сладко пахнет! Я люблю этот запах, но керосин невкусный. Когда у меня болит горло, бабушка берёт вату, наматывает на щепочку, велит мне широко раскрыть рот и мажет там все керосином. Я плачу. Узбек берёт у человека или у ребёнка бутылку, бидон или банку, вставляет в горлышко здоровую медную лейку, открывает жирный кран, и из крана медленно льётся керосин. Жёлтый.

Я ещё маленький, мне ничего не дают делать, бабушка стоит в очереди, а я иду к ослику. Он безразличен и очень грустен. Голову ко мне поворачивает, смотрит, но будто не видит. Иногда я приношу ему кусок сухой лепёшки. Он протягивает за лепёшкой большие жёлтые зубы и прикрывает глаза. У него пушистые ресницы.

Все бросают мелочь в грязную кружку, висящую на гвозде. Узбек снова кричит:

– Хрсин!

Потом молчит и ждёт. Ослик жуёт мою лепёшку. Никто не приходит, и узбек говорит ослику:

– Чу!

И они уходят.

– Шурик, вынеси ведро! – грубо говорит мама и начинает бить ножом яйца.

Папа морщится, складывает газету и идёт в кладовку. Он выносит ведро, как-то оттопыривая руку, чтобы было от него подальше. Я тоже не люблю вонючее ведро. Слава богу, у меня есть мой горшок. Папа несёт ведро наверх, на улицу. И я почему-то не иду, а ползу вверх по холодным еще ступенькам. Мне нравится ползти на четырёх лапах. Я опять вспоминаю линялую обезьяну из зоопарка. Ползу и говорю тихонько:

– У… У-у-у…

Солнце такое яркое, что я даже закрываю глаза. Открываю. Во дворе дворник уже подмёл. Он татарин. Его зовут Ильдар. Он злой и крикливый. Детей гоняет метлой и кричит:

– Иди мамкия, билять!

Но утром он чисто подметает двор и из ведра его весь пробрызгивает. Поэтому ещё будет прохладно и будет пахнуть прибитой водой горячей пылью. Во дворе торчит из земли толстая труба с медным краном. Это наша вода. Вода нашего двора. Вокруг трубы – скользкое цементное кольцо. Оно позеленело от сырости. Утром в лужице плавают красные червячки. В выходные у трубы все собираются и молча льют в вёдра воду. Струя шипит и брызгается.

Папа пришел к трубе, огляделся, снял с ведра крышку, налил в него воды и быстро отошёл в сторонку. Поболтал воду в ведре и выплеснул под куст белены. Поставил ведро, снова открыл кран и стал долго мыть свои красивые, мускулистые руки. Мама крикнула снизу:

– Завтракать!

На столе стояла большая чёрная сковорода и в ней шипела яичница. Она была жёлто-красная. Ещё были чашки с рыночным кислым молоком и лепёшки. Мама густо засыпала яичницу порубленной зеленью, и запахло реганом, укропом и кинзой. Этот запах я очень люблю. Он мне на всю жизнь.

– Берите, – сказала мама, а сама стала накладывать яичницу в мою тарелку.

У меня старая тарелка. Бабушка говорит, что ещё папина, а мама говорит, что такого быть не может, что при бабушкиной бесхозяйственности да чтобы сохранилась папина тарелочка… Так они часто беседуют. Но тарелочка есть! Она немножко треснутая, но на ней нарисован весёлый щенок с бантиком. Мне нравится.

Папа включил радио. Громко заиграла музыка. Поют про какую-то Кудрявую, которую зовут вставать: «Давай, вставай, Кудрявая, навстречу дня!».

– Сделай тише! – сказала мама. Она в доме командир. Её все боятся. Я не боюсь, она не дерётся. Но иногда может и покричать на меня. Если я плохо ем, к примеру. Или на бабушку. Даже чаще, чем на меня. Бабушка очень легкомысленная, говорит мама. Барыня.

Сегодня мы с папой пойдём в баню. Хорошо, что с папой. Раньше меня брала с собой мама. Это мне совсем не нравилось. Даже страшно было. Голые тётки меня пугали. Они очень шумные, у них огромные сиськи и густые волосы внизу обвислых животов. Мне неприятно было на них смотреть.

Густо стелился пар. Грохотали медные тазы-шайки. Пахло цветочным мылом и кислым молоком, которым они мыли головы. И ещё чем-то пахло, мне непонятным. Тётки визжали, выливая на себя шайки горячей воды. Ещё они громко разговаривали, перекрикивались и гоготали. Мама стройнее и не визжит. Она с тётками не разговаривает. Просто быстро моется. Мне очень неудобно на неё смотреть, наверное, потому, что я её люблю, и она – мама. А тёток я разглядываю и думаю, что они ведьмы. Мне страшно, но я смотрю. Особенно туда, где должна быть писька. Но её нет. Странно и страшно.

Мама берёт меня на руки и сажает на среднюю полку, где пар гуще, чем внизу. Она намыливает меня с ног до головы быстрыми и сильными руками. Когда намыливает голову, пена попадает в левый глаз. Жжётся. Я плачу.