Абуталиб Гафуров - Абуталиб сказал… А записал Расул Гамзатов (сборник)

– Асалам алейкум.

– Ваалейкум салам.

– Далеко едете?

– На свадьбу.

– И я на свадьбу. Возьмите меня.

Однако ехавшие в фаэтоне поступили так же, как поступают теперь некоторые шоферы. Да еще и посмеялись надо мной. Один из них крикнул:

– К следующей свадьбе успеешь!

Тогда, разозлившись, я достал зурну и начал играть. Давно я так не играл. Лошади, услышав зурну, остановились как вкопанные. Сколько ни бился кучер, сколько ни стегал их по спинам, они только перебирали ногами на одном месте. Ехавшие на свадьбу подступали ко мне с угрозами, и тогда я прекращал игру. Но едва люди садились в фаэтон, едва лошади трогались, я начинал снова. Долго продолжался наш спор. В конце концов меня посадили в фаэтон, и я приехал на свадьбу не как нищий зурнач, но как богатый человек. Вот что такое музыка!

Абуталиб помолчал и добавил:

– Жизнь без музыки – это все равно, что журавли без их крика или журавли без их крыльев. Если бы журавли только кричали, не летали бы высоко в небе, они не были бы журавлями. Если бы они только летали, а не кричали бы по-журавлиному, они тоже не были бы журавлями. Так и жизнь без музыки.

Я спросил у Абуталиба, как случилось, что он, умеющий играть на всех дагестанских инструментах: и на зурне, и на свирели, и на кумузе, и на лале, умеющий обращаться и с бубном, совсем не играет на чагане. Ведь чаган – любимый инструмент горцев. Абуталиб рассказал:

– В юности я играл на чагане, но потом бросил. Вот как было дело. Однажды в нашем ауле поселился чужой человек. Он приехал из Аварии, спасаясь от кровной мести. Поселился он, конечно, на краю аула, на отшибе и, как видно, сильно страдал. Люди к нему не ходили, и он тоже ни к кому не ходил. Так и жил в одиночестве. Я тогда уже знал немного по-аварски. Я решил проведать беднягу, ободрить его и утешить. С собой я захватил чаган. Отверженный сидел около очага, в котором горела солома. Пожалуй, не солома ли варилась и в котелке. Я сыграл на чагане несколько песен. Аварец сидел и слушал. Потом он взял вдруг у меня инструмент, настроил на свой лад и заиграл. Он играл так, что до сих пор я не могу забыть его игры. Чаган рыдал в его руках, как женщина, полная скорби. Там было все: и скорбь, и любовь, и мольба, и обида, и тоска, и надежда, и боль, ужасная боль. Огонь едва горел, а мы сидели и оба плакали под звуки чагана. Я оставил ему свой инструмент и ушел домой. Мелодии горестного горца долго звучали в моих ушах. Часто я бродил вокруг его сакли, чтобы хоть издали послушать необыкновенную музыку. Наконец, я сделал вот что: я поехал в его Аварию, нашел его кровников и привез в свой аул. Я привел их к сакле музыканта и заставил слушать, как он играет. Три дня мы ходили под окна сакли и слушали. На четвертый переступили порог.

«Мы тебя прощаем, – сказали кровники музыканту. – Собирайся, поедешь с нами домой». Вот что такое музыка. Уезжая, он хотел возвратить мне чаган, но я не взял. Я понял, что так, как играет он, мне не сыграть никогда. А музыка, как и стихи, вещь такая: или делай хорошо, или не делай совсем. Вот почему я до сих пор не играю на чагане.

На репетиции пел Татам Мурадов. У него был редчайший голос. Ему было шестьдесят лет, но он не имел никакого музыкального образования. Тут же на репетиции присутствовала знаменитая певица Большого театра. Все мы увидели на ее глазах слезы.

Татам Мурадов тоже был взволнован тем, что растрогал московскую певицу. Однако в перерыве она сказала:

– Я плачу от жалости. Оттого, что человек с таким голосом не имел возможности учиться. Весь мир восторгался бы им теперь, если бы с самого начала, с юности, он попал в руки хороших учителей.

Услышав эти слова, Абуталиб сказал:

– Вы говорите не только про Татама Мурадова, но и про других дагестанских певцов, про дагестанских поэтов, про все дагестанское искусство. Вы говорите о самом Дагестане. Сколько он мог бы дать миру, если бы с самого начала, с юности, мог учиться.

Родился я в селении Шуни. Отец мой Аб-дул-Кафур всю свою жизнь работал на чужих людей. Бедность была неразлучна с нашей маленькой саклей, и как сейчас вижу я голые стены родного очага, покрытые копотью от дыма.