Татьяна Брехова - В тени прохладных тисов

В этой тине, понятное дело, вряд ли может родиться сюжетный рассказ, динамика и яркие образы. В моих скромных опытах нет места широкой реке с ее перекатами и излучинами, с ее опасной игрой. Есть тихая заболоченная местность с немногими достопримечательностями, вряд ли интересными читателю. И годами ничего не происходит! Может, поэтому сейчас я пишу в основном о своей семье – в ней не может быть скучного по определению.

Лето выдалось засушливое и скучноватое (по мнению тех, кто меня окружает). Ничего не могу сказать о последнем, потому что живу другими радостями. О веселом, живом, запоминающемся лете могли поведать только люди с Петровского побережья. Но в этом году я не услышу их… Прохладные тисы, шум прибоя, карканье гадателей воронов, всенощная гитара, разговоры, разговоры – все остается в снах и воспоминаниях.

Сначала слушали «Реквием» Моцарта», потом «Зиму» из «Времен года» Вивальди. Говорят, дети любят Вивальди, что они млеют от него. Нашего ребенка оглушила вспышка барочного, золотого, королевского солнца. Он сильно забился и ручками, и ножками. До этого слушали «Зиму» – в ней нет ничего злого, как в стихах некоторых наших классиков. Оголенная, беззащитная, бредущая, метущаяся зима у Вивальди.

С «Реквием» хочется взлететь в небеса – а это желание взрослое. Потому сейчас, на шестом месяце беременности, мы любим звонкие колокольчики и детские песни.

Читаю, вернее, перечитываю Лидию Гинзбург. В своих записях Лидия Яковлевна так же боится оставаться всего лишь женщиной, как и я. Она, конечно же, хотела большего – долгой, изнуряющей письменной работы в духе чисто мужского отстранения от повседневности. Гинзбург – человек за письменным столом. Она хотела работать, как Толстой в своем кабинете, куда нельзя было входить ни жене, ни детям до полудня. Таков образ, созданный ею и, если мы, читатели, видим кое-что еще между строк, это все-таки наши домыслы. Надо найти ее биографию.

Вся мировая сеть Интернет сейчас во рту моей дочери. Она жует модем так же усердно, как утром – коробку от чая «Лисма». И это при том, что у Лидочки нет зубов.

Только что прочитала в старом интервью с Гинзбург о том, что актуально до сих пор, но не проговаривалось так отчетливо: «Наступил период – возможно, временный, я совершенно не берусь пророчить, что это навсегда – период утомления жанра, когда жанр устаёт, перестаёт работать. Наступает некая исчерпанность, некое изживание вымысла. Причём это чувствуется довольно давно».

«Усталость вымысла» – как верно сказано!

На днях пела Лидочке: «Сорока-белобока, деток варила, кашей кормила…» Борхес считал, что в мировой литературе существует не так много сюжетов, как кажется. И у меня случайно, в предсонном состоянии, получилась старая история о Прокне и ее сыне – сыне Терея.

В последнее время Лида любит демонстрировать свое удивление – на манер нашего, но у нее выходит неподражаемо. Недавно поразил ее тюбик с кремом, который я дала подержать ей. Вдыхала и выдыхала почти минуту, заглядывая нам в глаза, как смотрит литературовед, впервые взявший в руки рукопись «Слова о полку Игореве». Такие предметы всегда держат в раскрытых ладонях, как бы подчеркивая понимание временности ценного подношения.

Интересно, как время и пространство выкристаллизовывают прошлое. Как ни парадоксально, чем оно ближе, недавнее, тем размытее и непонятнее, но проходят год, два, и события последних лет, их соль и суть разрастаются рельефами и узорами. Причем, обозначается только самое существенное, характерное. Все остальное замывается и расползается, как акварель на мокрой бумаге. Аля-прима – вот в какой технике работает время, когда надо забыть самое посредственное. И как память «по-ван-гоговски» пастозна, если какие-то моменты прошлого богаты на события и людей!

***

Иногда читаю, точнее, в который раз перечитываю «Бессмертие» Кундеры и записки периода революции и Гражданской войны М. Цветаевой. Первого переросла, а вторую – всегда вижу над всеми.

Ветви деревьев ярко-черные или жженой сиены, листва же – от лимонного кадмия до краплака. Особенно красиво: черный сырой ствол, ветки и – темно-желтые листья, словно писанные жирной кистью. Земля тоже жирная, дышащая, как пожилая женщина с толстой шеей.

Прав друг Кафки Макс Брод, утверждавший, что некоторые тексты Франца напоминают желе. И точно, даже в дневниках начала периодов у Кафки если и стоят на месте и не расплываются в глазах, то тем дальше, тем сильнее, словно яблочный пудинг, дрожит каждая фраза в длиннейших сложноподчиненных предложениях, и к концу периода совсем не укладывается в сознании. Отсюда беглость чтения его текстов – не в силу легкости их восприятия и быстрого укладывания на полочки разума и памяти, а, наоборот, из-за невозможности это сделать, даже прилагая серьезные усилия. А в целом Кафка мне очень нравится в своих размышлениях и дроблениях многих цельностей на многие частности. Анализ Кафки своих писательских состояний и временных приступов творческой беспомощности детален и точен, насколько это возможно вообще выразить в слове.