Татьяна Брехова - В тени прохладных тисов

Сегодня по ТВ во «Встречах на Моховой» был Евтушенко. Он сказал: «Современная молодежь считает, что она никому ничего не должна. Даже своим современникам, погибшим в Афгане и в Чечне. Она живет так, как хочет жить. Никакой гражданской позиции у молодых литераторов нет». И еще: «Мы давно ждем большую книгу. Мы уже устали ждать ее, а ее все нет и нет…»

Мое поколение с удовольствием покорилось идеалам, не требовавшим от него никаких усилий. То-то Омар Хайям не залеживается на книжных полках! Вино, любовь, Эпикур и пр. И никому ничего мы не должны. Мы поколение, отдыхающее на развалинах старой страны, которую построили наши деды и родители. И почему-то считаем, что имеем право оставаться равнодушными, насмешливыми и алчными. Мы жадны до всего того, что не имели наши предки. Мы проедаем и пропиваем то, что, как нам кажется, не успели проесть и пропить они.

Растопыриваю хвост щеткой и ловлю попутный ветер под мои два тонких крыла. Так и парю, делая вид, что получается это легко и непринужденно. На даче нашли в предбаннике книжку про гороскопы, открыла на первой попавшейся странице и сразу наткнулась на фразу А. Блока. Дословно не помню. Он писал том, что, расставаясь с милым и до боли близким прошлым, его идеалами, человек, переросший все это, в первое время живет в сосущем вакууме и страдает от одиночества, – до тех пор, пока настоящее не заполнит его новыми, более важными и живыми потребностями и людьми. Оказывается, так бывает со многими и этим надо переболеть, как тифом.

Заглянула в дневники Аркадия Гайдара. Свою «Военную тайну», в том числе сказку про Мальчиша-Кибальчиша он написал в Хабаровске и, судя по всему, был в Биробиджане. Целый год жил на Дальнем Востоке, много путешествовал по его территориям, был в тайге, на озере Ханка и во Владивостоке. Лежал в больнице Хабаровска, о которой, если не считать удовлетворенности написанными строками о Мальчише, у него остались дурные воспоминания. Да и сам город не понравился: так, перевалочная база – одни приезженцы, другие – отъезженцы. О нашем городе всего строка: «Разговаривали с Титовым – об Амуре и Биробиджане…» Поставил многоточие. Ленивый до крайности по части дневниковых записей.

Потом жалел, что не написал подробно о своем путешествии на Дальний Восток. Можно, конечно, оправдать Гайдара: он много работал над двумя книгами, иногда в день успевал написать до 12 страниц текста. Не перечитывал подолгу.

Трудился разъездным корреспондентом и даже на какой-то завод успел устроиться, где и нашли потерявшие своего сотрудника коллеги-журналисты.

Итак, Гайдар о Биробиджане писал в 1932 году. Где найти подробности? Был ли он в городе, который еще не построили, или только проезжал, например, на поезде №1 «Владивосток-Москва»?

Нашла строчку о «Дальсельмаше», четырех сопках, тонкой линии железной дороги и «непонятных» стройках. Тоже о Биробиджане?

Получила на почте заслуженную на конкурсе «Решетории» книгу «От Чимабуе до Моранди». Теперь у меня есть итальянские живописцы. Книга не была подписана. Я долго трясла бумагу бандероли, надеясь, что там завалялась пара добрых и формальных строчек. Но нет, решеторианцы не приняли меня в свой узкий круг. Только расшаркиваются ножками, когда без этого совсем уж невозможно обойтись. Хорошо хоть, что не пожалели итальянских художников. И на этом спасибо.

Четыре раза была в тисовой роще на острове Петрова в Лазовском заповеднике и всегда наслаждалась тремя вещами: природой, людьми, которые приехали сюда на семинар, и возможностью интенсивно думать.

Раньше я не замечала преддверья тисовой рощи. Оказывается, вход в нее похож на низкий свод, оплетенный лианами дикого винограда. Зайти в него – только нагнувшись, склонив голову. Поклонился, убрал глаза к земле и когда выпрямился во весь рост, – ахнул, потому что картина поменялась совершенно. Это уже не роща, а готический храм со всеми его контрфорсами – ветвями остроконечного тиса и даже витражами – скудными потоками дневного света. И здесь всегда тихо. Ни чаек, ни прибоя. И шаги уходят в плотный сырой дерн. Остатки каменных укреплений, сооруженных маньчжурами 10 веков назад, обрамляют тисовую аллею, высаженную в несколько рядов, последний из которых поднимается по низкому склону сопки. Остров-кит высок и на самом деле вовсе не кит, а четырехугольник с откусанной стороной.

Как всегда, мне было холодно прикасаться к тисам. От их тысячелетней древности, от крепких, как кость воина, кровяных стволов веет равнодушием, мыслью, которая не дает себя понять человеку постороннему. Тис забирает. И всегда помногу, ничем не оправдывая свою жадность. Тис молчит. Все-таки лучше прижаться к пробковой коре амурского бархата и липы. Прикоснуться к бархату – значит согреться, обрести чувство опоры, вернуть думу. Он, как родной отец с шершавой щекой. А липа, как мать, – она широка в обхвате и давно пристрастилась к холодным благородным тисам: откровенно льнет к ним, не желая оставаться чужой: «И я, и я, и я…» – страстно шепчет она, оплетая кости спящего воина.