М. Таргис - Сумеречная мелодия

Штольц уже испустил разочарованный вздох и собирался на всякий случай стукнуть еще раз, но за дверью наконец послышался звук шагов, звякнул замок, и она открылась.

Мужчине, стоявшему за ней, было 29 лет, он был высок и хорошо сложен, смуглое лицо с тонкими чертами обрамляли лаково-черные кудри. Штольц подметил, что подбородок и щеки Павла покрывает двухдневная щетина, а бархатные карие глаза горят лихорадочным огнем.

– Олдо, – хрипловатым голосом приветствовал его композитор. – Я написал шедевр!

Штольц резко встал и отошел к окну, выходящему на запущенный до неприличия сад. В глазах выступило столько влаги, что она грозила излиться слезами.

– Ты прав, – прошептал Штольц. – Это действительно шедевр. Лет пятьсот назад тебя бы сожгли на костре. Потому что это что-то страшное, Павле. Но… Боже мой, что тебя подвигло?

– Это я, собственно, не сейчас… – пробормотал Павел, отодвигая рояльный табурет от инструмента и решительно закрывая клавиатуру крышкой. – Это возникло еще во время войны. Там… в общем, был повод. А теперь доработал.

– Umsonst. «Тщетно». Ты думаешь дать ей немецкое название? Может, лучше по-нашему?

– Marně? Не звучит. Нет уж, она родилась во время войны, пусть будут определенные ассоциации. Я еще для себя называю ее Сумеречной мелодией, но это было бы слишком банально…

Штольц взял с рояля мятый лист, покрытый нацарапанным вкривь и вкось нотным текстом и такими же сбивчивыми, летящими строками слов.

– Не трогай, это еще править и править, – Павел выхватил у него лист, любовно разгладил на подставке, прослеживая кривые каракули ласкающим взглядом. – Но в общем и целом она состоялась, правда?

– Текст, может быть, еще доработать? – предположил Штольц. – А музыка… по мне, так тут уже ничего не нужно. Особенно этот проигрыш перед третьим куплетом – аж мороз по коже!

– Это все верно, но… – Павел, не отрывая взгляда от листа, взъерошил длинными пальцами черные, блестящие кудри. – Я просто не могу показать ее тебе во всей полноте. Я же не певец! Этой песне нужен голос. Понимаешь? Даже не знаю, что это должен быть за голос… – он скользнул по Штольцу невидящим взглядом, резко вскочил с места, распахнул книжный шкаф, в нижнем отделении которого лежали стопкой шеллаковые пластинки. Штольц глубоко вздохнул и тихо сел в большое кресло, в уголке которого уютно притулилась бутыль сливовицы.

– Бесполезно! – вздохнул Павел, кое-как запихивая стопку обратно и закрывая дверцу шкафа. – Ладно. В любом случае, это надо отметить! Идем к «Максу»?

– Я знаю, кто это должен быть! – Павел плеснул в рюмку сливовицы и протянул Штольцу. – Я нашел самый подходящий голос!

Мартовский вечер веял в окно ароматом свежей листвы. Штольц отставил пустую рюмку, свет зажженной лампы преломился в гранях хрусталя. Глаза Павла сверкали так же ярко, как и всегда, стоило ему заговорить о своем драгоценном детище. А в последние две недели он больше почти ни о чем и не говорил. Штольц прослушал уже более двадцати разных новых версий песни, и каждая следующая была огромным шагом вперед на пути к абсолютному совершенству. Во всяком случае, так говорил Павел, и приходилось ему верить, так как Штольц почти не чувствовал между ними разницы.

– Ты уже готов представить ее публике? – поинтересовался он.

Штольц понимал, что Umsonst – гениальное произведение, не сомневался, что при должном исполнении эта песня непременно найдет тысячи поклонников, и искренне желал Павлу успеха, но в глубине души предпочел бы оттянуть этот момент. Кто знает, как успех и признание композитора скажутся на их, сейчас очень ровных и не лишенных приятности отношениях?

– Я готов предъявить ее тому, кто ее прославит! – заявил Павел, залпом выпил и наполнил снова свою рюмку. Он подошел к круглому столу на одной ножке в центре комнаты, на котором в художественном беспорядке громоздились пластинки, нотные листы, карандаши, какие-то папки и книжки, пустые рюмки с налипшим на донышках осадком разных цветов и почему-то – настоящий человеческий череп без нижней челюсти и без зубов. Наверху этой груды, опасно накренившись, лежала долгоиграющая пластинка в новом, еще не измятом и не обтрепанном конверте.

– Вот! – Павел радостно протянул Штольцу пластинку. С черно-белой обложки смотрело худое юношеское лицо, жестко вылепленное, с идеально прямым носом, четко очерченным ртом, изогнутым в загадочной полуулыбке, и светлыми глазами, обрамленное немного чересчур длинными темными волосами. Это лицо было Штольцу хорошо известно: вот уже полгода оно мелькало на городских афишах.