Игорь Агафонов - Под прикрытием Пенелопы

Ефиму Елисеевичу вдруг вспомнилось, как он семнадцатилетним юнцом ездил домой почти каждый выходной из города, где учился. И как сладко теперь, как томительно приятно возвратиться в те одинокие и неприкаянные ночи, которые он проводил, бодрствуя, на слабо освещённом полустанке.

Обсудив свои дела, ребята стали позёвывать, пряча озябшие руки в карманы, а подбородки – в воротники своих курток. Затем принялись обсуждать тему ночлега где-то поблизости в недостроенном здании.

– Ага, – возразил один, – извозиться, что ли, в извёстке захотели? Меня и так мать замордовала гладильной доской.

– Да подстелить газету. На подоконнике.

– И коротко и ясно, как сказала бы наша училка. А если свалишься, и даже не на пол, наружу?

– Ну не хочешь и не надо, а мы пойдём.

И трое ушли, а один остался, посидел-посидел и растянулся на освобождённой товарищами скамье. Ефиму Елисеевичу сделалось грустно, и вспомнилась утреннюю запись в дневнике: «Что-то не так было с самого начала в нашей эпопеи. Опупеи. Что именно?»

«Живи на яркой стороне» – мигала реклама на крыше дома.

«Угу, живу… вернее, стараюсь».

Затем подумал о том, что сказал ему друг Вол о ха о рукописи, которую Миронов дал ему на прочтение месяц назад. Почему он решил высказаться сегодня – в застолье после презентации собственной книги? Причём, с крайней обидой…

– Когда я такое говорил?! – вопросил он.

– Но там же нет твоей фамилии, – возразил Ефим Елисеевич. – Разве прототип и персонаж суть не разные типы-особи. Разве нет?

– Но я же реалист, Ейей, я читаю и реально вижу… и узнаю себя. И другие узнают.

Миронов подумал: «Ишь ты! Каждому хочется, чтоб его сделали позолотистее…»

– Кроме того, – продолжал Волоха, – адюльтера многовато. – И высказал пожелание коснуться глобальных проблем, а не толочь в ступе мелкотемье: – А где же о добре и зле? Хоть как-то твой персонаж должен изменить мир к лучшему?

– Ну… знаешь, не всем по зубам глобальные-то…

– Но хотя бы помечтать он способен о великом деянии! Как сделать мир совершенней и справедливей? Неужели и это не волнует? А что у тебя? Разборки, разборки… из-за чего? Куда ни кинь – всюду клин: одно и то же, одно и то же – вопрос полов… как всё мелко, мелко, точно кто-то всё время хочет отвлечь, увести нас от главных вопросов – о душе, о духовности, о справедливости, наконец. Заказ какой-то, Ейей… Чей же?

Он был убедителен, Волоха, но сейчас Миронов подумал вдруг: «Но как же так? Как быть, к примеру, с „Мелким бесом“ Сологуба, да и с гоголевским „Как поссорились Иван Никифорович с Никифором Ивановичем“… да и вообще – что это такое: мелкотемье? А „Гробовщик“ Пушкинский, его-то куда определить? А?.. Экое, однако, странное определение! Мелкотемье!»

И вообще чувствовалось, что обида стоит тут на первом месте, а всё остальное подвёрстывается. И этот его выдох: «И когда я такое говорил?»

Всё же Миронов попытался возразить ещё:

– Читатель не дурак, сам разберётся. Возьмёт твои книжки и посмотрит: говорил ты или не говорил. Ты и презентацию для этого устроил. А чужая сатира способна лишь привлечь внимание к твоему творчеству, разве нет?

– Увы, вряд ли.

Как всё же обида искажает восприятие. Неимоверно.

Дальше думалось так.

«А может, ты сам пребываешь в заблуждении относительно своих дарований – ума или таланта? И вдруг рядом оказывается поистине умный и талантливый. Ты даже скукоживаешься и впадаешь в растерянность. И впору глотать валерьянку. Зависть начнёт и тебя самого поедом есть… или прозрением ограничишься? Та-ак, куда это меня повело?»

Но мысль раскручивалась дальше сама собой.

«А в это время – в ком-то совсем рядом с тобой —копится зависть и злоба, зреет месть. Стылые зрачки следят неотрывно – за каждым твоим шагом. Почему? Если уж ты ничего особенного не представляешь из себя? И ничего не делаешь худого, никому в ущерб? Тогда за что?.. Ну, это я уже совсем не о том! Как это всё невесело. Даже ретроспективно, даже почти уже со стороны – всё равно не весело. И больно».

Вскоре, однако, Ефим Елисеевич задремал, а проснулся оттого, что продрог и от громкого говора и драчливо-визгливого лаем мелкой собачонки. Уже светало. Наступило то время, когда воздух на глазах превращался из тёмно-прозрачного в серо-голубой, вроде как чем-то запорошенный. И в природе воцарялось умиротворённое равновесие: ни ветерка, ни гомона птиц, ни какого-либо другого звука… Пробуждение. И этот зыбкий миг был, к неудовольствию нашего персонажа, нарушен. «Какого чёрта!.. Бывают же дни… всё-всё тебя раздражает: и электричка гудит, и эскалатор скрежещет, и на пятки наступают нарочно… Ну всё буквально! Будем тогда и мы также нарушать правила… по всем правилам!»