Татьяна Веденская - Котики и кошечки (сборник)

Мотя не ставил правила и границы. Он жил, а окружающим предоставлял право соответствовать. Мотя твердо знал, что занавески существует в доме для того, чтобы их метить густо и пахуче. Что в каше-перловке с хеком, кошачьей пище тех лет, хек – это еда, его надо вытащить, а все прочее вывернуть на пол. Что спать надо в разломе дивана, и если кто-то считает, что диван – не место для котов, то это заблуждение. Что гулять надо на подоконнике при закрытых окнах, а уличный воздух вреден для здоровья. Что комки шерсти надо срыгивать в центре комнаты, желательно на ковре. И что выбор для заточки когтей между самодельной доской с поролоном и спинкой дивана совершенно очевиден.

При этом Мотя отличался фантастическим упрямством. На него можно было кричать, махать веником, поддать легонько, а в состоянии полного бешенства оттаскать за шкирку. Толку от этого было не больше, чем ругать чучело за пыль. Мотя смотрел мудрым, печальным, любящим взглядом, от которого опускались руки, понимающе кивал усатой мордой, словно прощая слабости хозяина, и продолжал делать то, что ему заблагорассудится. Он не подавал голос, лишь тихо мявкал, напоминая, что неплохо бы наполнить миску.

Лишь однажды Мотя бы поражен до глубины своей души. Рос он быстро и превратился, прямо сказать, в роскошного котяру. Хек явно шел на пользу. Подросший организм встретил месяц март потребностями, в которых Мотя толком не разбирался. Он слонялся по квартире, терся о ножки стола и прочие ноги, заглядывал в глаза, словно пытался спросить: «Что со мной не так?» – и даже тихонько подвывал. Что до занавесок, то их пришлось снять: запах стоял такой, что проще было выбросить, чем стирать. Наконец любовные мучения всем надоели. Знакомые согласились привезти свою кошечку, которая тоже страдала от весенних проблем. Котята должны были выйти дворовой масти, но кого это волновало.

Чернушка грациозно вышла из переноски и села в прихожей. Мотя, учуяв восхитительный запах, со всех лап бросился знакомиться. Бежал он, совершенно потеряв чувство собственного достоинства, как глупый котенок. С разбегу поскользнулся и шмякнулся об пол. Кошечка удивленно выгнула спину: продолжать род с таким растяпой было, по ее мнению, глупостью. Мотя ничего не заметил. Подскочив к черненькой, он запел что-то романтическое, трогательное и потянулся к ней носом. Если бы у котов были губы, предназначенные для поцелуя, Мотя наверняка сложил их бантиком. Так он был трогательно чист и открыт для первой любви. Кошечка считала по-другому. Молниеносным движением залепила хлесткий хук прямо в Мотин нос.

Мотя опешил. На мордочке его было написано красноречивое удивление. Мой добрый кот бросился с распахнутой душой, а вместо любви получил оплеуху. Нет, хозяин, конечно, его поругивал и таскал за шкирку, но все это было в границах мужского товарищества. А тут… Получить от кошки…

Мотя отшатнулся и попятился. Кошечка демонстративно отвернулась. Это был конец. Мотя, понурив голову (и у котов так бывает), поплелся восвояси, забился под диван, чего не позволял в юности, и просидел двое суток. Переживания его были глубоки и молчаливы. Не утешила даже специально купленная треска. Мотя переживал душевный кризис молча, как мужчина. А когда пережил, вылез помятый, попросился ко мне на ручки и просидел до самого вечера. Это был редкий случай, когда утешение требовалось коту. Обычно Мотя сам дарил его, и весьма щедро.

После тяжелого, нервного дня не было лучше средства, чем потискать кота. Теплым урчанием Мотя превращал большие проблемы в мелкие, а жизнь – в прекрасную и радостную. В нем был неисчерпаемый заряд доброты. Нет, мы по-прежнему ругались с ним, я пытался отучать его от дурных привычек и даже порой орал на него, но все это было мелкими штрихами в картине искренней дружбы. Я настолько привык к тому, что Мотя всегда рядом, со своими причудами, что стал считать это нормальным порядком вещей. О собаке-мечте я забыл начисто. Зачем собака, когда есть Мотя. Мотя лучше собаки. Да и воспитание получил подобающее.

Жили мы с Мотей, поживали, добра не наживали, но и жаловаться было грех. Мотя похорошел и раздобрел до неприличия, у меня с работой наладилось. Нормально, в общем, жили. Пока не настал день, к которому никто из нас не был готов.

Проснувшись однажды утром, я понял, что не могу подняться с кровати. Зверь-болячка, что мелкими шажками подбиралась ко мне с полгода, напала резко и без предупреждения. Я слег, и слег крепко. Мое горизонтальное положение Мотя поначалу счел глупой игрой. Оценив хозяина на разобранном диване, он решил, что это еще одна попытка лишить его важной привычки. Мотя махнул хвостом и пошел по своим делам на подоконник. Но когда вечером и на следующий день хозяин не освободил диван, кот встревожился. Мотя подошел и уставился долгим немигающим взглядом, словно оценивая, что случилось. Наверно, я это придумал, но показалось, что взгляд его щупает мои внутренности. Пока не наткнулся на болячку. Кот понял, что это не игра и не усталость хозяина после возлияния омерзительных жидкостей, от которых воняло на весь дом, да и не валялся хозяин столько без дела никогда. Он же не кот… Ему не положено. Постояв в нерешительности, Мотя мягко запрыгнул на меня, покрутился, нашел место, где поселилась болячка, свернулся клубком. И тихо заурчал.