Петр Альшевский - Мутные слезы тафгаев

– Нет больше твоей рыбы, – с досадой перебил его Редин. – Увы мне, увы. Не злись, Стас, так уж сложилось.

– Что сложилось? – недоуменно спросил Зинявин. – Ничего себе… А где она? Моя рыбка?

– Я не думал, что ты приедешь. Честно не думал. – Редин смущенно замялся. – Я думал об окружении Господа, о подтвердившейся гипотезе существования нейтрино…

– Где моя рыба?! – уже довольно нервно возопил Зинявин.

– Я ее не выбросил, – уверил его Редин.

– Хоть на этом спасибо…

– Но, можно сказать, и выбросил. Вполне можно сказать. Я ведь оставил ее у помойного бака, но мне…

– Я ее и ловил, и вез, – заорал Зинявин, – а ты оставил ее у помойного бака?! И пятьдесят баксов не отдаешь, и рыбу выбросил?!

– Послушай, Стасик…

– Да будь ты проклят, сволочь!

Редина со Станиславом Зинявиным люди истинных достоинств, и у них есть немало общего: уважительное отношение к Бертрану Блие и настоящим московским бубликам, презрительное к апологетам достоверности «Протоколов сионских мудрецов» и Патрику Зюскинду – мнениями по поводу «Христианской науки» они так и не обменялись; Редин поднялся к себе, подлил в чашку кофе концентрированного молока, его солнце Аустерлица еще не взошло, и поскольку он считает Станислава Зинявина человеком с непреложными задатками гордости, ему кажется, что с их дружбой теперь покончено без малейших шансов на ее возобновление.

В ушах песни и сера, в стенном шкафу рубашки холодных цветов; не выдавая камаринского, Редин вспоминает женщину, которой он говорил: «С мной, Леночка, ты не завизжишь от удовольствия: буквально заорешь. Как резаная. И если к тебе есть очередь, я согласен встать в самый конец».

Редин зажигает свечи, чтобы чтить всех погибших за последний год подопытных крыс, ведет ненужную работу мысли, перед ним лежит газета, где некие люди обещают провести ликвидацию вашей фирмы вместе с ее персоналом; неожиданно у него в квартире позвонил домофон, и Редин улыбнулся – сам бы он никогда не стал мириться первым номером. Станислав Зинявин пытается сделать это уже повторно. Небезнадежен он все-таки.

– Доброе утро, Стас, – с преисполненной добродушием улыбкой сообщил ему Редин. – Трудовой народ уже катает камни и возит тачки, я, в отличии от них, улыбаюсь – по правде говоря, я очень рад, что ты опять внизу…

– Откройте дверь, – без всяких эмоций промолвил из трубки незнакомый женский голос. – Это почта.

Почта? она? Не Станислав Зинявин, а почта? И верно – повсюду утро, с которого начинается день, но для Редина он начинается, словно бы под авианалетом своих же летающий крепостей: они вроде бы давно обезврежены, однако какое-то вооружение на них еще осталось – исключительно для обороны, но от рвущихся снарядов не отдает буффонадой…

– Вы откроете?

– Входите, девушка, конечно, входите. – Сделав небольшую паузу, Редин нажал необходимую кнопку. – Ко мне не зайдете?

– Не зайду, – ответила она.

– Так сразу?

– Откройте. Я спешу.

– Но вы, – сказал Редин, – меня даже не видели, а я…

– Вы меня тоже не видели, – сказала она.

Вас понял: она предупреждает, что ничего хорошего он в ней не увидит, и Редин доверяет ее вкусу.

Он не нужен любви, как жертва.

На руках у Редина нет ни единого пореза, он еще не играл на своей руке, как на скрипке, используя в качестве смычка столовый нож; Редина пока не принуждали ходить обходной дорогой до полевых цветов и испытывать чрезмерный оптимизм после легкого отравления мышьяком, но детей он, случалось, разнимал – где-то в июне 2001-го они, сцепившись один на один, дрались напротив доронинского МХАТа. Накрапывал дождь, сжималась пыль – Редин там же. Со своими глубинными проблемами, в рыжих блестящих ботинках, включившись в жизнь; трое созревших и непредставленных ему дебилов смотрели на дерущихся детей, раскатисто при этом посмеиваяся – что может быть смешного в дерущихся в кровь детях, Редин не знал. Драку он прекратил не без определенного изыска: разнял детей, всего лишь отвлекая их внимание на сгибающихся под его ударами тех самых взрослых.

Дети перестали драться, они с придыханием заинтересовались, когда же первый из упавших трех будет в состоянии хотя бы оторваться лицом от асфальта; понимая, что это произойдет не скоро, Редин членораздельно сказал детям:

– Я вам, дети, мог бы ничего не говорить, но скажу – не бейте, дети, друг друга по голове, а не то вы вырастете в таких же уродов, как эти дяди. Они обычно плохо кончают, а вы, дети, плохо начинаете. Больше терпимости, дети: не лишайте никого сознания, пока твердо не убедитесь в его наличии в себе самих.