Владимир Бреднев - Крик-пуля на мехеленского рябчика. Рассказы весёлые и не очень

И тот бес, что вчера уговаривал выпить по последней, как будто и с плеча не слазил. Сидит, гад, подрыгивает ножками и в ухо шепчет:

– Не соврала. Мы с тобой, а она… Вота она как… На глиста носатого такого человека… Не за грош… За корову…

И созрела у Владимира Алексеевича мысль подойти сейчас к ветеринару с тыла, да ухватить его за шкварник и как понести, чтобы лоскутки по закоулочкам… Отворил он дверь, перешагнул через порог, да голова хмельная подвела, зацепил ведро на лавке. Ведро – дзеньк! Кайф из комнаты – вжик!

Ветеринар навстречу оборачивается. Улыбочка масляная. Как бы в харю эту носатую дрызгнул, чтобы искры полетели. Уж и кулаки сжались. Но носач опередил:

– Вот и хозяин. Сейчас мы Пеструшеньке укольчик сделаем. А вы, Зоя Петровна, подумайте, что я вам сказал. Подумайте, а я намедни загляну, так и ответ скажите.

У Владимира Алексеевича кровь и так после вчерашнего кипятком побулькивала, успокоения просила, а тут такие слова.

Вошли они вместе с ветеринаром в хлев, где Пеструха стояла.

Ветеринар осмотрелся и увидел в закуте годовалого быка.

– Что ж вы, хозяева, молчите, что скотина не одна. Пеструхе укол, а быку прививку. Опасаюсь я, вирусное у вашей Пеструхи заболевание, – погладил корову по шее.

Та аж голову вперёд вытянула, вниз склонила, от ласки растаяла. Воткнул ветеринар бурёнке иглу, та и не шелохнулась.

«Вот так, паскуда, и баб приваживает, что та дурёха разомлеет, раскобенится, а он коршуном налетит, исклюёт всюё, что та и не почувствует за собой греха какого, а только удовольствием насладиться», – подумал Владимир Алексеевич, а вслух сказал, когда ветеринар к быку пошёл:

– Не лезь, зашибёт.

Сам прошёл в стойло, потрепал быка по морде, ухватил за рога и крутанул квадратную башку на сторону так, что бык хмыкнул и рухнул на пол.

– Коли, давай, эскулап, – в сторону добурчал определение эскулапу, на которое тот будто и внимания не обратил.

Когда вышли, Владимир Алексеевич, отряхнул ладони, при этом отметив, что ветеринар всё-таки попал под впечатление.

– Вот я так и с каким другим мужиком проделать могу, ежели он у меня под како-тако подозрение попадёт, да к бабе моёй ни за что ни про что наведываться начнёт. Не гляди, что я ростом невелик, я бывалыча, раньше, с двух ударов хряка уделывал, – Владимир Алексеевич окинул взглядом с ног до головы доктора, сдвинул на лоб фуражку и, не прощаясь, пошёл за сарай, в огород.

За огородами он и Гаврилыч уютно сидели в тени одинокого калинового куста. Не первый раз Владимир Алексеевич втолковывал бобылю Гаврилычу:

– Как так? Понимаешь, всё на второй, на третий план отхлынуло. Раньше за сына переживал. За Катьку тревожился, внучка, всё-таки. О тебе, дуралее, нет-нет да и вспомню. А сейчас… Ни о чём спокойно думать не могу. Вот как ты думаешь, смахнётся она с носатым? А! Ты как тесто, не сказать хуже. Куда тебя не брось, шлёпнешься и причмокнешь… А я… Не сносить носатому головы, еже ли что… Вот тебе говорю.

На что Гаврилыч пытался утихомирить приятеля:

– Была тебе нужда за ветеринара сопли на кулак мотать? Конечно, говорят, что сейчас не ранешнее время, на Беломор-канал не пошлют. Да только уж чего в наши годы людей смешить?

– Вот он как, – Владимир Алексеевич замахивал полстакана и начинал собираться идти домой. – Приду и прямо спрошу.

Но что-то его останавливало. Диалог и процедура повторялись.

Вечером он вновь был пьян. Он кое-как сидел на табурете в центре комнаты и орал:

– А ты скажи! Любишь или нет? Нет! Тогда – всё! Тогда кранты!

– Спать уже иди. В доме работы невпроворот, а он опять как зюзя.

– А ты скажи! И почему это: «Вот только без этого»? Он что? Кого он? Меня? И это я тебе всю жизнь, а ты мне носатым? Да? Чего надо? Что он тут? Утро было мрачным. Чтобы избежать соблазна тащиться в магазин спозаранку, Владимир Алексеевич собрал удочки и на зорьке ушёл на реку, за бор – километров за пять от дома. Голова болела с похмелья. Душа ёрхалась в груди от смутного предчувствия своего одиночества. Рыбалка не шла на ум. Оттого и поплавки на гладкой заводи самого клёвого омута не шевелились, будто вымерла вся речная рыба. Владимир Алексеевич откинулся на спину, устремив взгляд в высокое голубое небо, наполненное прозрачным золотом солнечного света. Высоко, высоко, над головой, невидимые человеческому глазу, заливались жаворонки. В стороне, в сосновых кронах, огромных, упершихся на крутояре в небесный свод, перекликались птицы.