Софья Мироедова - Сегодня я рисую треугольник

В конце концов, без четверти одиннадцать, спустя сорок минут после начала встречи и за час до моего обычного времени пробуждения, мной был подписал стандартный договор найма с приложением, включающим текущее расписание занятий. Благо, моим лекциям удалось выиграть мне пару лишних часов для безмятежного сна.

Важное дело было сделано, и я, раскланявшись с заведующей кафедрой, поспешила в студию – просмотреть пришедшие для выставки виниловые пластинки. Женщина скомкала свое лицо в подобие улыбки, пожала мне руку и пожелала видеться почаще. От последнего замечания всплыли муки общения с университетскими преподавателями, и меня передернуло – благо, уже за дверью.

Из окон моей мастерской, которая по совместительству была и моей квартирой, виднелся парк. Кусок проезжей части с серым асфальтом, витиеватый кованный забор и уходящие рядами вдаль деревья. Сейчас сад был совсем обезличен: худые руки деревьев тянулись к небу, которое ежедневно вздыхало дождем. В начале декабря все ждали снега, сугробов и сосулек – но не в этом городе. Здесь декабрь – еще один месяц осени. Особенно холодный и пронизывающий северными ветрами. Я могла часами смотреть на эти тусклые деревья и мрачный пейзаж за окном. Не отрывая глаз, опустошив голову от лишних мыслей.

Так и сегодня: на полу перед окном лежал веер эскизов, посреди мастерской стоял мольберт с тронутым черной краской холстом. А я уже полчаса не сводила глаз с промозглой зимы за окном. Я смотрела на черные силуэты деревьев и на серое небо над ними, но видела его – М. Каким-то неясным образом он влез в мою голову. В конце месяца должно было состояться торжественное открытие лейбла. У меня было уже почти все готово: выкуплены пластинки, подписаны договоры с галереями, оформлены приглашения. Настала фаза ожидания: типография печатала материалы, курьеры везли оригиналы принтов из музеев. А я… Я ждала следующей встречи – я точно знала, когда она состоится, но время двигалось медленнее света с другого конца вселенной. Мы должны были увидеться на следующей неделе: без особой причины, М. попросил показать все, что мы на данный момент собрали к открытию: пробные отпечатки афиш, приглашений, купленный винил и прочую мелочь. В обычных обстоятельствах это было рядовой встречей, часто клиент хотел быть в курсе происходящего. Отчего-то на этот раз меня волновала даже мысль о том, чтобы увидеться вновь. Не смотря на довольно дружескую переписку, которую мы умудрились завязать в сети, что-то подсказывало мне, что ничего дружеского между нами не было и быть не могло.

Тем временем я работала над новой живописной серией. Хотя, сложно было назвать это живописью – скорее это была широкоформатная графика. На пятнадцати холстах мне захотелось изобразить портреты мужчин, вдохновлявших меня с детства: писателей, режиссеров, музыкантов. Так что сейчас в мастерской громоздился ряд холстов, готовых принять на себя удар.

При этом каждый раз, начиная работать над чем-то новым, я задавалась вопросом, для чего я это делаю? Потому что от ответа должен был зависеть результат. Но обычно я просто погружалась в рисование, рассуждая на интересные для меня темы, совсем забыв о необходимости оправданного итога. Возможно, в этом процессе и заключался смысл, а может быть, наоборот, смысла не было вовсе. Но остановиться я не могла.

На мольберте был начал портрет Тома Уэйтса – максимально фактурного мужчины, которого было так приятно рисовать, потому что практически невозможно было испортить. Пожалуй, это было проектом влияний: все эти образы рисовали в моем сознании новые миры. Казалось, что произведения каждого из этих персонажей слепили меня такой, какой я теперь стала – каждый своим мотивом, картиной или полотном заложил кирпич в фундамент моей личности. Все эти влияния вместе сходились лишь в одной точке – во мне.

Графика всегда привлекала меня больше: мне казалось, будто контрастно белые и черные линии и пятна могли говорить на любом языке на любую тему. Аскеза палитры как будто давала шанс зрителю представить любой цвет на его вкус: в зависимости от его прошлого, предпочтений, привычек и убеждений. Добавление цвета или живопись всегда казались мне невероятно беспардонным образом навязать рецепиенту свою жизнь, бескомпромиссно покрасить небо в синий, а траву в зеленый. Но кто на самом деле знает, какого они цвета? Кто на самом деле знает, как светится кожа влюбленного человека и как гаснет взгляд у опустошенного? Я не хотела никому ничего навязывать – так же, как деревья за окном, устремившие угольно-черные ветви к бесцветному небу, я хотела заложить в работы все времена года. Поэтому чёрный – всегда однозначен. Поэтому палитра М. была так близка мне по духу.