Эдуард Эстерис - Тень безымянного

Город – каменный мешок.
Жирный черный слой на листьях.
Год прошел, другой прошел.
Ты все выше, все ребристей.
Ноосферный мерный гул.
Негасимый свет полночный.
И кого ты обманул,
Мозг стянув в больную точку?
Да. Меня. Комфортный быт
Не заменишь пасторалью.
Хоть бывает, засмердит
Недолеченной печалью
По простору, по полям,
По прогулкам босикомым…
Впрочем, можно погулять,
И обратно в склеп знакомый.

Небо разорвано белым росчерком,
моторы ревут, высоту тревожа,
проще бы надо… надо проще бы,
но холод вздернул мурашками кожу.
Как им плывется или летается,
спокойно ли в креслах мягких комфортных
белым, черным, марсианам, китайцам?
Силуэт ползет серебристо-офортно
по самом синему небу в галактике,
блестящей слезой по щеке заката.
Глядеть, молиться, невидяще плакать ли,
когда тебя уносит куда-то.
…звук разрезаемого металла,
вопль, изнутри ломающий череп…
пока вселенная не упала,
просто очень хочется верить:
они долетят, доживут, доедут,
хотя бессмертие нужно едва ли,
пожалуйста, не сбывайтесь, ригведы,
не надо плясать, черная кали.

На берегу белеет часть скелета:
не все на сувениры растаскали,
а мимо проплывает в лодке лето
под мокрой чуть подштопанной вуалью.
Ему костей беспамятных не нужно,
оно гордится тонкой жаркой кожей,
любовью, храбро рвущейся наружу,
кинжалом, вынимаемым из ножен.
Свободное. Веселое. Живое.
Смеется над отжившими костями.
А нам уже не выбраться с тобою,
На каменное ложе тянет, тянет…

Красавица. И больше ничего.
Ни личности, ни чувства, ни ума
Не признают в ней. Лишь азарт погонь,
Лишь похоти неистовая тьма
За ней вослед. А хочется – любви.
Надёжности. Чтоб век как день прошел.
И снова поднимает веки Вий,
Ни капли не имея за душой.
Горит заря на кончике пера,
Уходит время песен и цветов,
Красавице в паноптикум пора,
Любая украдет ее лицо.

Ей казалось: вот, исполняю долг,
А терпение – добродетель.
Даже если сердце воет как волк,
Остается главное – дети.

Дети выросли и сказали: – Мать!
Что так рано выжила из ума!

Ты получаешь ее в подарок,
Не зная цели.
Не пишут рукопись без помарок.
Грязь там, где ели.

Готов как будто и днем, и ночью
Час встретить судный,
Но как не хочется править почерк
И мыть посуду.

Люблю ли я свои тревоги, свои заботы и труды?
Люблю. Покуда носят ноги, и не приговорили боги
пить чашу горькую беды.
Люблю ли разочарованье? Печаль осенних хмурых дней?
Люблю. Хотя все чаще ранит тяжелый бег лихих коней.
Люблю ли горькой правды тяжесть? Прозрений слишком резкий свет?
Люблю. Об этом не расскажешь.
Но в этом жизнь.
На склоне лет
ценить приходится иначе
и ветра свежего глоток, и нерешенные задачи,
так и не найденный исток,
и не достигнутое устье,
и радость вперемешку с грустью.

На улице влажность процентов под сто,
Не дождь, а зависшая серая хмурость.
Прилипший к асфальту кленовый листок,
Небесная синь, что от нас отвернулась,
Вполне согласуются с сумраком душ,
С попытками поиска происков вражьих.
Не принцем опять оказался лягуш,
Но страшно, что новый окажется гаже.
Осталось работать. Ждать свежих снегов.
Надеяться. Верить сегодня непросто.
Лисицей уставшей уйти от погонь
На личный, запретный, невидимый остров.

Разрезав Бога на сотни кусков,
Закрыли в храмы-ларцы,
Собрать не сможет фрагменты никто,
На страже их гордецы:
– Наш Бог – это Бог,
а ваших богов не знаем и знать не хотим.
И тянется по дорогам веков
войны одичалый дым.

Она еще не наигралась:
Наряды, клубы, секс и спорт,
Но есть в изломе губ усталость,
Хоть взгляд решителен и горд.

Блестят ухоженные ногти,
Рубин на пальчике горит.
А сердце, кажется, промокло
От слез, которые внутри.

Ей не грозит трясина быта,
Никто не тронет красоты.
А может, лучше у корыта,
У колыбели и плиты?

Она придет. Такая нежная.
Такая сладкая. Пьянящая.
Но сердце изгрызет небрежно вам
Горгона в порыжелом плащике.