Алексей Козлов - Чернилами добра и зла

Каюта-колыбель.
Покой.
Рассвет.
A мир – в карандаше,
И грифель кружит за рукой,
Рождая путаную шерсть —

Покров кардиограммы гор,
Малоэтажек неглиже:
Гармони разворот тугой,
Душа в распахе на сажень.

Слюняв, укачан в полусне —
Как несмышлёныш у груди.
Я тоже теплоход и мне,
Пока есть топливо, ходить.

И чайка я.
Вот рассвело —
И вновь буфетом для меня
Прилавок рыбный под крылом,
Что бреет спины у ягнят.

Видна на голых ветках стая,
Подобна нотам – отзвучав,
Молчат, как рыбы, что летают,
И в виде отзвука торчат.

Смеркаться – к средине суток,
Сморкаться – целый день.
И дно
Фонтана оголилось – сухо,
Давно безденежно оно.

Утихли песни для наяды,
Костры погасли у реки,
Со спин, что широки, как взгляды,
Туристы сняли рюкзаки

И проверяют в доме трубы,
Полозья дедовских саней,
Тулупы, зипуны и шубы,
Чтоб от зимы не сатанеть.

И всё путём.
Но, как ни странно,
Опровергая «Сэ ля ви»,
Над обезвоженным фонтаном
Поёт гитара о любви.

Быть может, и не самолётным соплом,
А чем-нибудь невидимым, особым
Подчёркнута по синему строка
Грузинской вязи гроздей виноградных
И спин баранов на Цаннере раннем,
Кудлатых, как под ними облака.

И языка не зная, как Марина 2 2 Стихи классика грузинской литературы Важа Пшавела переводили М. Цветаева, О. Мандельштам, и Н. Заболоцкий (прим. автора). ,
Переношу воспринятое зримо
В кирилличные колкие азы
И пле́велы колоссом недоспелым
Язык лугов надоблачных Пшавелы
На свой степной подоблачный язык.

Следуя буддистской тропке Дао,
Рожени́ц напоминая труд,
Веки пару глаз моих рождают
Ежедневно в муках поутру.

И вздохнув от крика попугая —
От шлепка будильника, встаёт
К жизни инкарнация другая
В новом назначении своём.

Вечность ли в конце пути и космос,
Просветлённый ли пустой стакан,
Утром на подушке рядом – космы
И ладошкой к потолку рука.

Во вчерашней жизни я и не́ жил —
Был и медитировал с людьми.
Но, клянусь, что в этой буду нежным,
Страстным небуддистом, чёрт возьми.

С каждым годом больней
Отдавать Минотавру
И девиц и парней.
Эти юные пары,
Что любить родились,
Поедаются жадно.
Дай же меч под хламис
И спряди, Ариадна,
От кудели льняной
Для Тесея страховку
В лабиринте земном —
Сыну рощи ольховой!

Веря нити клубка,
GPS'у не веря,
Он, плутая, искал
Бычью голову зверя.
Афинян находил
Молодых и красивых
Не костьми для могил,
А живых и счастливых —
И в студентах сорбон,
И студентками йелей —
Тех, что пили бурбон,
Неэллинское ели.

Древнегреческий миф,
Современны литавры:
Уходите детьми
От царя-Минотавра.
И Тесей, побродив,
В настроенье неладном
Возвратился один —

Он любил Ариадну.

Волною платье в развороте вальса
Бьёт в камни стен.
И плещется молва
На вечере, что Вальсовым назвался,
Где пенятся прибоем кружева.

Движение воды, как вольных складок
Морского шёлка.
Ты отстранена
И так близка…
Мы в перекрестье взглядов,
Которыми расстреливают нас
Под шелест листьев в съеденной помаде.

Всей силой струн шопенится квинтет,
А я – как будто в танце с водопадом
Публично, тайно, явно, тет-а-тет.

Крещендо предфинальное вращает
Всю землю, и над нею вальс – как власть,
А хриплый смех накаркавшихся чаек
Царапнет лишь, не причиняя зла.

Он стар и еле держится в седле,
И ветер заметает след копыт
Из персов к иудеям и во греки,
Где давний спор троих навеселе —
Платона с Аристотелем кипит,
А Эпикур льёт критское под веки.

Где приклонит он голову?
Нигде.
Всю мудрость мира тащит зa спиной,
За нею – земли и тысячелетья.
Но распознав вопрос по бороде,
Беднягу на пускают на постой,
Дабы не слышать полудетский лепет.

Уже и разговор о нём смешон,
Не принято всерьёз упоминать,
Ну разве что в сравненье с Агасфером.
Философ, дню налив на посошок,
Допьёт бутылку белую до дна
И полетит душой в иные сферы.