Виктор Каган - Зелёные блики

Cидеть у моря, ждать погоды,
гадать наступит ли, когда,
перебирать по пальцам годы,
делить на годы и года,
чинить разбитое корыто,
латать пробоины души,
поверить, что всё шито-крыто,
пускать по водам голыши,
считать круги, не спать ночами,
морочить голову судьбе
и зябко поводя плечами,
играть на выстывшей трубе
в потёках горьковатой соли
отбою йодистому вслед,
и руки целовать Ассоли
в морщинках съёжившихся лет.

Музыка осязаема. Крупицы солёной волны
неслышно шекочут щёки и нежатся на губах.
Слова в горьковатом йода запахе растворены.
Стрелы лучей замерли на времени тетивах.

Над океаном глубь. Под океаном высь.
А между, в толще воды отражаются наши следы.
Руки замерли словно к мыси прильнула мысь,
лишь пальцы перебирают озябших пальцев лады.

Спроси меня – кто она, я бы сказать не смог,
хоть режь меня на куски, хоть просто так убей.
Она умеет ходить по воде, не замочив ног.
И я умею… Но только взявшись за руки с ней.

Прогорят дрова. Отшумит молва.
Утекут меж пальцев и день, и год.
Отзвенит капéль. Прорастёт трава
и пожухнет. И жизнь в небеса уйдёт.

Улетит душа в занебесный лес,
на пенёк присядет у озерца.
Хорошо душе без земных телес.
Оседает пыль. Серебрится пыльца.

Отопьёт глоток из большого ковша.
А внизу быльё поросло быльём
и закат стекает в ночь, не спеша,
из вечерних вен кровяным ручьём.

Из небесной травки свернёт косячок,
заторчит слегка, расправит крыла —
птица, бабочка, дурочка, светлячок
улетит туда, где жизнь прожила,

и прильнёт к другой горевой душе,
и шепнёт неслышно: «А вот и я».
Рай не на небесах, а здесь в шалаше
в круговерти земного житья-бытья.

Месяц в теле ночи по рукоять.
Ходит пó кругу чёрный конвойный кот.
Будь что будет, но только рук не разнять.
А небесный рай – ничего, подождёт…

Набрякшие сырые небеса,
продрогшие на Аничковом кони,
друзей с другого света голоса
и след прикосновенья на ладони,

и ночи белой призрачная вязь,
и дней коротких сумерки смурные,
раздолбанная уличная грязь
и язвы переулков прободные,

и глупость без руля и без ветрил,
и слово – от прозренья амулетом,
и женщина, которую любил,
но сам тогда ещё не знал об этом.

В перевёрнутом бинокле плачет брошенное время.
За стеклом аэропорта неприкаянная слякоть.
Алюминиевы кони. И вдевает ногу в стремя
тот, которому бы впору оглянуться и заплакать.

А в аквариуме зала золотая плачет рыбка,
онемевшая от боли. Но стеклянная запруда
из себя не отпускает. По стеклу стекают зыбко
обессиленные капли брызнувшего изумруда.

В перевёрнутом бинокле громоздится четверть века —
дневи каждому довлели его злоба и печали…
A теперь, когда закатом багровеет жизни веко,
в суете аэропорта оказаться, как в начале,

словно бы и не бывало всё, что не было и было,
словно на колу мочало не морочило, не билось,
словно терпкий привкус боли с губ сухих слезами смыло
и осталась разве малость благодарностью за милость.

И шуршанье жизни в жилах ощущать, как в миг рожденья,
и, себе ещё не веря, удивляться, как молиться,
и стоять, не шелохнувшись, чтобы не спугнуть мгновенье…
И неслышно проступает на коре души живица.

Серебряное скерцо капели с хмурых крыш.
Захламленного неба подслеповатый свет.
На перекрёстке памяти растерянно стоишь
и заметает временем следы бредущих лет.

По переулкам памяти скитаются ветрá.
Плутает закоулками дворов щербатых бред.
Тенями заполошными бессонные вчера
в фонарных бликах мечутся, судьбы теряя след.

Катает крошки прошлого в беззубых дёснах мышь.
В потёмках шкафа мается забытого скелет.
И ни кота, ни шила в мешке ты не утаишь
и зá семь бед наделанных пора держать ответ.