Виктор Гусев-Рощинец - Крушение. Роман-дилогия «Вечерняя земля». Книга 2

Наверно как никому другому свойственны мне сожаления такого рода. Я вполне разделяю мнение о «единственности рая воспоминаний». Теперь, когда Тебя нет рядом, и Ты в опасности, и я могу потерять Тебя, – на годы, если не навсегда, – признаюсь: я часто бывала несправедлива, а порой – жестока. Может ли послужить мне оправданием то, что проявления такого рода не свойственны моей натуре, и были привносимы тактикой борьбы – за полное и безраздельное обладание Твоей любовью? Не знаю. Я думала: возбуждая ревность, я возбуждаю в нем чувство потери, возместить которую можно лишь одним – древнейшим – способом: браком. (Извини.) Будто отдаешься головокружительному танцу, исподтишка поглядывая на сидящего в углу молчуна, с которым только и мечтаешь дотанцевать до могилы. Всякая борьба увлекает, война полов увлекательна вдвойне. Возможно, это единственный род войны, допустимый по моральным соображениям, ибо руководствуется не ими, а лишь только чувствами. В настоящей войне нет места ничему, кроме страха и отчаяния. Вряд ли и ненависть является частым гостем. Чтобы нажимать кнопки и гашетки, она вовсе не обязательна, и Тебе это известно лучше других. Но представь себе, что испытывает женщина, говоря тому, кого любит больше жизни: я выхожу замуж. Да, я выхожу замуж за человека, которого не люблю, но я хочу устроить свою жизнь, обрести опору, создать семью и наконец главное: я хочу иметь ребенка. Черт возьми, я должна выполнить свой долг на земле, передать эстафету! Разве так трудно понять? Понимаю, говоришь Ты, и в принципе одобряю, однако не мешало бы взглянуть на моего избранника: какой породы? Вот, пожалуйста, – фас, профиль, во весь рост, особые приметы… Не то. Брезгливо морщась, Ты откладываешь в сторону фотографии. Я и сама знаю – он моложе меня на целых два года, он только что родился, когда я, помню, болтала уже без умолку, делясь впечатлениями об окружающем мире со своими сумасбродными (впрочем, тогда еще не проявившимися во всем сумасбродстве) родителями. Когда же мне стукнуло пять (он тогда под стол пешком ходил в буквальном смысле слова), я впервые по-настоящему влюбилась – в некоего друга своего отца. Но отличался редкостной глухотой в отношении самого естественного и первичного: он совершенно не догадывался, что любим женщиной. Да, да, именно так! Если в каждом взрослом сидит ребенок, то и наоборот, в каждом ребенке уже запрятан взрослый. Вряд ли надо прибавить, что неумение выразить свою любовь – неразвитость языка и телесности – вынуждает ребенка замыкаться в раскаленном сосуде: о последствиях можно только гадать. Я предполагаю, что в каких-то глубинных структурах мозга (Ты непременно сослался бы на подсознание; однако, на мой взгляд, бессознательного не существует, – это просто рана на нашем естестве-психизме и память об этой ране; это предельная точка самого сознания) – там, куда проникает жало невыразимого, идет интенсивное образование новых связей: представь себе волнуемое ветром пшеничное поле, и пусть каждый колос там – это нейрон, а стебли так высоки, что каждый может соприкоснуться с каждым, – представь себе картину такого поля, взвихренного бурей! Все перепуталось, полегло, связалось в один большой клубок, – это и будет рана детской любви. Я знаю женщин лучше твоего любимца Фрейда, и я знаю что говорю. Будучи нанесена – и получена – такая травма становится моделью, по которой делаются все последующие отливки (дарю Тебе еще одну метафору) – слепки, в общих чертах воспроизводящие главное. Для меня этим «главным» стала, по-видимому, разность лет. Иначе как объяснить, что ровесники, все до единого, едва ступив на краешек моего платья и обратившись «женихами», начинают казаться мне дерзкими подростками, кроме дерзости и наивной веры в собственную значимость ничего не имеющими за душой? Такого рода сексуальная патология описана в специальной литературе. Только, на мой взгляд, ее причиной служит не запечатленный в сознании образ отца (хотя безусловно и он имеет значение), а опыт первой любви. Вот почему Ты, явившись передо мной со своими двадцатью «преимущественными» годами, мгновенно оплел их пространной сетью мое ждущее сердце. Я знаю – Ты не был готов ответить мне столь же горячим чувством. Не только потому, что я была для Тебя ребенком, несмышленышем, а Ты никогда не склонялся к педофилии (помню спор наш о набоковской «Лолите», и как Ты доказывал мне совершенную психологическую несостоятельность тамошней интриги), а просто-напросто ввиду глубокого душевного надлома, произведенного недавней трагической смертью Твоей жены. О, я сразу поняла: никто и никогда теперь не сможет ко мне приблизиться без того чтобы примерить на себя Твои «доспехи», и всем они окажутся велики. Но эти же латы оковывали Тебя броней, которую мне предстояло разрезать, расплавить, сжечь, а горстку оставшегося о них пепла, – не развеять по ветру, но запрятать так далеко как только возможно.