Виктор Гусев-Рощинец - Крушение. Роман-дилогия «Вечерняя земля». Книга 2

Лёлик помолчал. По обыкновению долгим взглядом проводил белый халатик, промелькнувший на дальней аллее, возможно, не видя, а следуя лишь условному рефлексу («меня возбуждает белое, старик»), в остроносом личике его засквозила лисья повадка, однако явно теперь нацеленная не на «сексуальный объект»; погоня за истиной, будоражила юношу ничуть не меньше, чем погоня за наслаждением. Совсем некстати Митя подумал, что надо бы спросить, как они устраиваются в ванной комнате, и какую роль при этом играет вода; не имея опоры, дерзкая фантазия повисала над чувственным материком, питаясь книжными образами, отнюдь не приближающими к реальности, к возможности ступить на него. («Не волнуйся, старик, тебя проводят. Но когда будешь возвращаться, не в коем случае не оглядывайся.»)

Его молчание совсем даже не означало, что позволено отвлекаться на проблемы второстепенные, каковой безусловно является секс («Разве?» – Митя искренне удивился такой серьезности); то что в данную минуту в их – больничном – существовании закономерно преобладает плоть, с ее болями и наслаждениями, хотя первого неизмеримо больше чем второго («Вода, старик, играет роль чисто гигиеническую»), – несмотря на то, каким бы странным ни показалось, человечеством правит дух, ибо все абсолютно – пища, одежда, кров – есть мотивы сознательного поведения, не говоря уже о потребностях высших – познания, эмоционального контакта, смысла жизни. («В этом контексте, старик, нет ничего более значительного, чем первая близость с женщиной. Которая, сдается мне, уже близится для тебя. Извини за каламбур.») Сознание – это дух в чистом виде. И стремление к изобилию, с которого пошел разговор, и за которое приходится платить столь дорогой ценой, – одно из самых сознательных стремлений, – настолько, что «овладевает массами» и толкает их к смутам, которые всякий раз пытаются облачить себя в красивую тогу под названием «социальная революция», а на деле представляют собой групповое изнасилование всех государственных и моральных законов, попрание всех нравственных норм. История, которую нас заставляют изучать, это не история человечества, а история массовых убийств и преступлений, совершенных во имя Изобилия – «изобилия для всех», но на деле – всегда лишь для тех, кто оказывается в итоге на вершине власти. Хорошо, если эта верхушка более или менее подотчетна народу. («Демократия, старик, это как если бы ты хотел поиметь всех девочек, обслуживающих в этой больничке твою помятую плоть, а поимеешь только ту, которая даст тебе сама». Митя однако же не очень уловил связь между этой мыслью и идеей демократии.) Но случается, государство, созданное преступным путем, остается преступным на все времена и плодит преступные законы, помогающие поддерживать ему свое существование за счет утвержденного этими законами бесправия граждан. («Иными словами, старик, властьпредержащие будут иметь всех девочек, а ты – ни одной. Усек?») Тогда возникает новая проблема: разделить всех преступников на две категории: совершивших преступление против преступного (в скобках) государства, то есть пытавшихся восстановить справедливость, и тех, кто совершил преступление против личности, и без того закабаленной, то есть преступление в квадрате. («Как те трое, о которых ты рассказал, что убили старушку, заведомо однажды изнасилованную». ) Но самое страшное – когда преступное государство устремляется к Изобилию в мировом масштабе; это – война. За примерами далеко не надо идти: Карибы, Афганистан.

Мите не впервой приходилось выслушивать диссидентские речи. На них не скупились и сестра, и зять. Ольга все чаще поговаривала об эмиграции, хотя их родственные отношения, претерпевшие развитие от горячей привязанности до некоего трудно поддающегося определению негатива, не побуждали брата и сестру к взаимной откровенности. Тем не менее никто до сих пор не высказывался при нем так определенно, не вносил в рассуждения столь неоспоримую логику (и не подкреплял такими наглядными примерами) как этот юноша (Из молодых да ранний, сказал о нем лечащий врач. Коновал, отозвался Лёлик), взявший на себя труд воспитания «подрастающего мужа». («Не обижайся, старик»).

Афганская война одновременно и пугала, и притягивала. Она была как отдаленные раскаты грома: никогда нет уверенности, что грозовая туча пройдет стороной. Мысль о предстоящей военной службе настойчиво вплетала в себя это громыхание, делаясь тревожной, навязчивой. Надежды на «белый билет» по зрению, на отсрочку по учебе (а еще надо было поступить) не исключали вероятности нежелательного исхода – этого было достаточно для того чтобы видеть окружающее в темных тонах. К тому же в гуманитарных вузах не дают отсрочки. Хорошо говорить физикам, впридачу белобилетникам, преступное (по их словам) государство холит и лелеет физическую науку в лице таких «молодых да ранних», обновляющих его «военные мозги» и даже в благодарность позволяет им крамольные речи, разве что иногда отсылая подальше, чтобы свести до минимума подрывной эффект. Возвращаясь мыслями к отцу, Митя упирался, ему казалось, во что-то темное, вязкое, непонятное, но как-то связанное со всем тем, о чем рассуждал его новый друг и думал он сам, если не был во власти Эроса.