Виктор Гусев-Рощинец - Крушение. Роман-дилогия «Вечерняя земля». Книга 2

Физики, как известно, живы анализом. Среди тайн мироздания их, вероятно, меньше всего занимает человек моральный. Впрочем, это лишь гипотеза. Однако оплаченная кровью. Человек – воплощение синтеза и потому не подвластен физической науке. Кровь? Единственно с точки зрения физхиманализа. Криминальные истории, детективы – можно ли представить себе что-нибудь более жалкое из сонма попыток аналитически подойти к решению главной проблемы – преступности? Не удивительно, что Достоевский дал нашему славному кумиру больше, чем Гаусс. (Лёлик усмехнулся, как бы признавая с толикой саркастичности правоту великих мира сего.) Преступник – это жертва, которую общество приносит на алтарь Изобилия, вероятно, самого жестокого из всех когда-либо рождавшихся богов. Но чем могущественнее языческое божество (во все времена являвшее свой лик посредством творимой жестокости), тем больших жертв оно требует для удовлетворения своего аппетита и тем труднее уклониться от участи жертвы. И самое страшное здесь то, что общество часто само становится преступным, издавая законы противу моральных норм, о чем тогда свидетельствует наше нравственное чувство, эти законы отвергающее. Тогда человек, личность должна взять на себя ответственность перед единым Богом и людьми и вынести бремя этой ответственности – до конца.

Митя никогда еще не видел своего нового друга таким серьезным. Куда и подевался весельчак-Казанова, всего час назад утверждавший, что жизнь – это любовь, и уличенный в приверженности к «философии будуара», впрочем, сам себя и уличивший рассказом о знаменитом шарантоновом узнике. (А кстати, знаешь ли ты, что и там, у них, будуаром служила ванная комната? Он, разумеется, этого не знал.) Теперь то был подлинно физик, однако направивший свое аналитическое жало на «вещи поважнее войны», благо такие оказались в наличии. Человек, продолжал он, это не то, что «есть», а то, что еще только «должно быть», проект, ежечасный, ежеминутный выбор. Преступая закон, выбираешь одиночество – если не смерть. Отказываешься быть человеком. От тяжести преступления зависит степень «расчеловечевания». Но даже в самом легком – наилегчайшем – случае (что наблюдается, возможно, в данности ложных свидетельских показаний) таковая безусловно являет себя, ибо так или иначе ограничивает свободу выбора. Стремясь к «изобилию любой ценой», мы впадаем в регресс, включая тяжелейшую его форму – регресс общественный. Суд присяжных безусловно оправдал бы тебя (Лёлик положил руку ему на плечо; они сидели на скамье, осыпанной пожелтелой листвой; древесные кроны редели, растворяя пространство слабеющему солнцу), тебя не оправдает твое нравственное чувство – совесть. Это она корчится в муках, когда «зарубили проект» (извини, что я злоупотребляю нашими терминами, но ведь что-то и физика может дать морали), потому что он – ее единственное обиталище, где она чувствует себя «в своей тарелке». Этому белобрысому наверно не придет в голову расспросить меня, а если он вдруг допрет, извини старик, я вынужден буду сказать правду, хотя это ему ничего не даст, я слишком второстепенная фигура. Но – дело принципа! Правду, одну только правду и ничего кроме правды. Запомни. Пригодится. Но вернемся к нашим баранам. Ты, конечно, читал Достоевского. Помнишь убийство старушки-процентщицы, совершенное Раскольниковым? Так вот. Убийство во имя идеи— тривиальнейший, как мы говорим, случай. Велика важность! – человек захотел сравниться с богом. Это ведь так понятно, правда? А если бога нет, то все позволено, сделаем ножичек, подыщем старушку подходящую, прирежем ее и поживимся, – все это уже более сложно, потому что без бога вообще сложно. С богом скучно, а без бога трудно, опереться не на что, оттолкнуться. Онтогенез повторяет историю вида – зародыш человеческий, тебе известно, похож более всего на маленькую рыбку, и так далее. Но как сделать, чтобы индивид проходил в своем развитии через нравственную бурю, выстраивал бы свой моральный кодекс и плавно входил под сень законов? Я не знаю. Думаю, не знает и славная наука педагогика. А потому вырастает «инвалид детства» с атрофированной, слепой душой и в слепоте топчет живое. В общем-то понятно что происходит здесь. Не ясно как лечить, но болезнь по крайней мере диагностирована. Я не исключаю, что преступление, совершенное ребенком, и есть тот самый способ пройти через нравственную бурю, – не будем отказывать этим троим несчастным в человеческих качествах, – чтобы наперед заречься от попрания моральных установлений и преуспеть в закономерности.