Виктор Гусев-Рощинец - Крушение. Роман-дилогия «Вечерняя земля». Книга 2

Произвол судьбы – это, конечно, было сказано слишком сильно, что называется, в сердцах, – и все-таки содержало долю истины: отходя, отстраняясь, умирая (говорила Софья Аркадьевна) мы тем самым исключаем влияние собственной свободной воли на жизнь другого – а все что не зависит от нас, и есть судьба. Судьба – это свободная воля других, включая Бога (была ли она религиозна? – Митя не мог сказать; но имя Бога она произносила часто): он управляет Случаем – и случай представляет собой его непосредственное вмешательство; кроме того, он окружает тебя людьми (продолжала она) и люди довершают узор на ткани твоей жизни. Равнодействующая чужих воль («волений» – произносила Софья Аркадьевна) – всего лишь уток, ложащийся на основу твоей собственной воли и могущий более менее расцветить ткань, сделать ее крепче или наоборот истончить. О чем-то похожем он читал у Мелвилла в «Моби-Дике»: жизнь-прялка, наглядный образ судьбы. Не оттуда ли и бабушка Соня его позаимствовала? Или то символ еще более древний? Вечный символ человеческого бытия?

У соседа-физика было странное имя: Лёлик. Так называла его мать, ежедневно приходившая в часы приема с набором разрешенных продуктов. Всякий раз, выложив их сначала на тумбочку, она проводила сортировку по признаку «сейчас-потом», и то что «потом» относила в холодильник упрятанным «от расхищения» в большой целлофановый пакет. Митя решил, что выглядит она не намного моложе Сонечки. (Так за глаза называл бабушку отец, однако не вкладывая в это именование ни малейшей уничижительности; Митя привык не удивляться странностям во владениях имен, он и сам называл ее то «бабушкой», то «мамой» в зависимости от «контекста» -настроения, «других ушей», содержания «вести». Аналогичная странность имела место и в семье родственников, где его двоюродного брата Эдика называли почему-то «Петюшей». )

На правах друга Лёлик не только давал «уроки теоретической эротики», но и спрашивал, проявляя искренний интерес к другим судьбам, который в зависимости от целей зовут то сочувствием, то любопытством. А чаще сплавляется в нечто неразрывное и тогда оборачивается универсальной отмычкой – живой душе трудно сопротивляться проникновению в собственное чрево: она всегда исполнена надежды родить истину. Пришел день, когда раздражение, перебравшее, казалось, уже все оттенки, от молчаливой уклончивости до плохо скрываемого желания сказать грубость, переменилось неожиданно благодарностью: Митя ощутил потребность рассказать – все, могущее быть передано как события внешние, но и содержащие в себе некие скрытые смыслы, о которых он лишь догадывался и мучился, оттого что не может соединить их в стройную «физическую теорию». Между гибелью матери одиннадцать лет назад и поступком отца, на первый взгляд абсурдным, не поддающимся разумному истолкованию, тем не менее, существовала тайная связь; рассказывая Лёлику об этих двух событиях, одно из которых за давностью не утратило однако своей зловещей окраски, а второе так странно совпало с его собственной неприятностью ( несчастьем – сказал он; подумав же, заменил слово менее сильным), Митя будто бы приглашал молодого физика к сотворчеству: ведь говорил же тот о глубинном детерминизме, «правящем бал в нашем вероятностном мире», Но и здесь было не обойти известные проблемы: то, от чего раньше удерживала, вероятно, смутно ощущаемая граница, за которой лежали владения сокровенного, теперь должно было обнаружить себя как самая отдаленная их провинция, самая глухая, но и таящая главный вход в «карстовые пещеры духа». (Поклонник Фрейда, Лёлик еще и наделен был несомненным поэтическим даром: доказательством служили его подражания знаменитому «Луке», по общему мнению сопалатников даже превосходящие бессмертный образец, с коим они также были ознакомлены в исполнении талантливого подражателя.) Известно кем населены пресловутые пещеры – привидениями родом из детства и, конечно, первейшее среди них (продолжал новоявленный психоаналитик) принадлежит матери. В данном случае, однако, следует внести существенную поправку: бессознательный образ женщины, сформированный во младенчестве, стал матрицей, которая, оставаясь невидимой несмотря на все потуги воображения-памяти, производит на свет драгоценные копии, не уступающие по красоте утраченному оригиналу. Разумеется, первой в этом блестящем ряду – иначе и быть не могло – стала сестра. Она необыкновенно хороша! (Он, конечно, извиняется , стовые пещеры духа“ но таящая главный вход в „ния сокровенного, теперь должно было обнаружить себя как самая отдаленная их прно хотел бы еще раз напомнить, что Митя обещал его познакомить .) И надо прямо сказать: налицо признаки неизжитого инцеста – иначе как объяснить досаду, которая прорывается в его рассказе о «неудачном замужестве», и самую настоящую враждебность, сквозящую в нарисованном портрете зятя (разве это так называется? – Митя искренне удивился)? Да, иного объяснения он не видит. Не следует понимать под этим инцест в его классическом варианте – как сожительство, – но ведь и любовь не обязательно подразумевает постель (Лёлик употребил другое слово – вскользь – как «поэтически оправданное исключение». ) Наконец, эта «леди Чаттерли» – кто она? (Так иногда в шутку угадывается тайна; возможно, чтение вслух наиболее примечательных мест романа – и прежде всего, конечно, сцен эротических – навели его на сравнение, по праву первенства принадлежащее Мите.) Зачем она приходила? Ему кажется, визит продиктован более вескими обстоятельствами, чем просто желание оценить здешнюю обстановку и своими глазами удостовериться, что состояние пострадавшего не столь тяжело как можно было предположить. Она сослалась на поручение отца. Это веский аргумент. И все же дело не ограничивается, по его мнению, только этим, есть что-то такое, чему он не подобрал пока адекватного определения , но что, несомненно, заключает в себе коллизию эротическую. (Лёлик обожал язык заклинателей,)