Анатолий Агарков - Где кончается порядок. Где начинается авиация, там кончаются дисциплина и порядок

– Иди ко мне, солнышко ты мое!

Тома меня остудила:

– Не зови, не надо – пусть идет вдоль стены. А то потеряет опору, упадет, ударится и будет бояться.

– Давно научилась ходить?

– Вчера первый раз пошла.

Я забыл подняться с колен – все смотрел и смотрел, как дочь преодолевает пространство. Огромные глаза ее блестят восторгом и упрямством – мир прогибается под нее! И мама ей улыбается, и я.

Тома и мне улыбнулась радостно. Я не заметил в ее внешности никаких перемен. В глазах все та же печаль, но настроение, судя по всему, бодрым.

Я разделся, уселся с дочерью на коленях и осторожно поинтересовался:

– Как дела?

– Нормально, – Тома гладила Настино белье. – Как у тебя?

– Слава Богу, зима закончилась. В лаборатории стало теплей, а то, представляешь, паста в ручке застывала – нечем писать было в журналах.

Мы оба ощущали неловкость. Тома ждала расспросов.

Мне и вправду хотелось знать – выходит она из декрета или нет?

– Что толку в конце учебного года? Теперь уже только осенью.

– А Настю куда?

– Попробую подготовить в ясли. Или с бабушкой.

Как я мог бросить ее, такую смирную и беззащитную?

– Ты в порядке? – вывела меня из транса Тома.

– Что? Да, конечно.

– Мы теперь чаще выходим на улицу – присоединяйся, когда свободен.

– А вы встречайте меня на приезде – я непременно останусь с вами.

Я пробыл в тот день у семьи вплоть до Настиного отбоя. С Томой расстались очень сердечно. Однако от возвращения прежних отношений мысли мои были далеко.

Холодок и Альфия куда-то ушли. Я сидел в полутемной лаборатории. Внезапно дверь открылась, и грузной поступью вошел Ручнев. Он тяжело опустился на свободный стул.

– Слушаешь вражеские голоса? События в Москве развиваются куда быстрее, чем в стране.

Я не отреагировал.

– Ельцин мутит, как агент ЦРУ.

– А мне, кажется, он порядочный человек. Крутого нрава, но порядочный. Довольно либеральных взглядов, справедлив. Начинал на Урале. Умеет заставить подчиненных работать. Рука у него тяжелая – суд вершит скорый. Пресса вообще считает его одиозной фигурой.

Последовала долгая пауза. Ручнев подыскивал слова, почесывая неудобосказуемое место. Похоже, он явился ко мне набраться политграмотности.

– Если Ельцин придет к власти, будет придерживаться жесткой линии.

– Для коммуняк утешительного мало, – зацепился Вовок. – Я уже вижу петлю на твоей шее.

– Рад, что ты не держишь зла, а умру со словами «Да здравствует советская власть!»

Стул жалобно скрипнул под телом Ручнева.

– А как ты хотел? За все грехи перед народом кому-то следует отвечать.

– Звучит пугающе, но не убийственно. То, что меня нагнали с райкома, и он до сих пор меня преследует, не звучит оправдательным мотивом? И потом – в стране миллионы коммунистов, ты их всех собираешься вешать?

– Мне интересен только ты, как пятно на нашей фамилии.

– Какую фамилию ты считаешь нашей?

– Мой дед был Апальковым.

Апалькова – девичья фамилия моей мамы.

А время уже к отъезду. Я закрыл лабораторию и мы вместе вышли из корпуса.

Все-таки аэродром – отличное место, где заблудшая душа может поразмыслить над тем, как жить дальше. Мне повезло, что сюда попал.

Однажды Ручнев подловил меня за работой над рукописью, которую я быстро убрал в ящик стола, что не ускользнуло от его взгляда.

– Оперу пишем?

– Ему, родному.

– Что стукачу нужно? Жена, авторучка и получка! Верно?

– Ты как всегда прав.

– Только я не пойму никак – ты у нас женат или нет? Или как тот пилот, который полжизни смотрит на приборную доску, а полжизни на задницу официантки?

– На хороший зад не грех посмотреть.

– Вот и я говорю – пока в баках топливо есть, надо иметь запасной аэродром.

– Да ты, Владимир Иванович, у нас ходок!

– Есть в кого! Дед Апальков в семьдесят лет женился на молодухе под сорок и ребеночка ей заделал.

– Значит и нам с тобой не грозит преждевременная импотенция.

– М-да! – Ручнев мечтательно закатил глаза. – Другие уже начинают жаловаться – то литра керосина не хватило, то метра высоты в этом деле… А у меня всегда на 12—00.

А я почему-то не чувствую себя счастливым.

Несколько месяцев назад решил, что никогда не буду злить Ручнева, ибо распсиховавшись он становился диким животным. А в обычном своем состоянии он был отъявленным сукиным сыном, собиравшимся меня повесить за мою работу в райкоме партии.

А вообще-то наш аэродром – просто райское место. Вроде бы построен среди болот, но там где надо – бетон и асфальт, а рядом в кустах гагары кричат и на чистую воду порой выплывают серые утки с утятами и гуси с гусятами. Говорят, что видели лебедя и журавлей. Ну, а уж про простых обитателей болот что говорить – их тут пруд пруди. И авиаторы, надо сказать, в большой массе своей охотники и рыболовы, с сочувствием относятся к пернатым соседям.