Леонид Сергеев - Счастливые и несчастные (сборник)

– Поздравляю вас, соседка, с удачным замужеством.

– Спасибо! – она вздернула плечи и растянула рот в издевательской улыбке. – Меня только тревожит здоровье моего мужа.

– Еще бы! – зло усмехнулся Андрей, как бы делая промежуточный ход.

Она изобразила величайшее изумление, словно не догадываясь, что Андрей имел в виду, словно все, в чем он ее подозревает, – ложные обвинения.

– Конечно, ведь он далеко не молод, – пояснил Андрей.

– Не поэтому, – фыркнула она. – Он болен давно. А сейчас он как раз молодой. У него молодой дух, и он оптимист, не то что молодые по возрасту мужчины. Те зациклены на себе. Они эгоисты, живут только для себя. И помешаны на своей необыкновенности… А мой муж умный, талантливый и скромный. И очень добрый, отзывчивый, вот только… – она перешла на плаксивые нотки, – болен. Но я излечу его. Мы занимаемся спортом, много гуляем, осенью поедем к морю.

Больше Андрей с ней не разговаривал, только насмешливо здоровался при встрече, а она, отвечая на его приветствие, с брезгливым холодком смотрела в сторону.

В середине лета у писателя случилось обострение болезни. Девица выводила его на участок, усаживала в кресло в тени под деревьями, рядом ставила столик с лекарствами. Она укутывала его пледом, читала вслух журналы и книги, говорила кротким голосом с горестным выражением на лице. Она выказывала прямо-таки искреннюю озабоченность, страшнейшее беспокойство состоянием его здоровья. В ответ он робко улыбался, как бы извиняясь за свою немощь, за то, что доставляет ей столько хлопот.

– У тебя такой прекрасный голос, – бормотал он. – Твой голос – лучшее лекарство для меня.

Случалось, она ненадолго отходила от мужа и тогда вроде бы украдкой всхлипывала и что-то взволнованно шептала, а после того, как на даче побывал врач, долго сидела за домом в глубоком унынии, опустив голову, и плакала почти неподдельными слезами. За всей этой слезливостью, наигранным огорчением проницательный Андрей видел раздражение, вызванное тем, что ей приходится возиться со стариком, тратить свою юность на беспомощную развалину. «Вот актриса! – сквозь зубы цедил он. – Строит из себя бескорыстную жертву».

Вскоре писателя увезли в больницу, и почти месяц дача пустовала. Но потом супруги появились вновь.

– В больнице сказали, что он безнадежен, – сообщила хозяйка Андрею. – Она забрала его оттуда. Хочет пригласить травознаек.

В самом деле, на дачу стали наведываться гомеопаты и старухи с разными зельями. Девица как бы в отчаянии металась от одних врачей к другим. Она просиживала около больного целые часы, исступленно ломала руки и что-то монотонно причитала. От этого бесчеловечного артистизма Андрей прямо-таки выходил из себя, шастал, взвинченный, по веранде и сыпал проклятия.

В какой-то момент писателю стало лучше. Раза два он даже прошелся по участку, одной рукой опираясь на локоть девицы, другой – на палку. Он смотрел на уже увядающие цветы и желтеющую хвою и грустно улыбался; казалось, прощается со всем тем, что много лет ему служило приютом уединения и тишины, а последние месяцы – обителью счастья. На его лице была гримаса бесконечной скорби; казалось, он хотел сказать: «Как жаль, что именно сейчас, когда я только начал новую жизнь, меня так скрутило».

На исходе лета он умер. В тот день Андрей проснулся от странных звуков; приподнявшись, увидел, что на террасе писательского дома сидит девица и, обхватив голову, протяжно воет.

Одни из посельчан говорили, что у писателя просто остановилось сердце, другие уверяли, что он принял на ночь снотворное и оставил записку, в которой просил прощения у молодой жены и сообщал, что не хочет быть ей обузой. Андрей считал последнее ближе к истине, но подумывал, что снотворное скорее всего подсунула сама девица.

Через несколько дней Андрей съезжал с дачи. Собрав вещи, зашел попрощаться с хозяйкой. Она уже ждала его: напекла пирогов, разогрела самовар; за чаепитием сообщила последние новости:

– …А жинка-то, оказывается, уехала к матери в свою Ростовскую область. Выписалась из Москвы и уехала… И квартиру, и дачу – все оставила первой супруге писателя…

Один мой знакомый – да что скрывать, в сущности это мой недалекий двоюродный брат – вообразил себя крупным поэтом. К пятидесяти годам он накатал множество стихов и даже издал пару сборников, но в его виршах чего-то не хватало, не знаю точно, чего – пожалуй, души; они были неплохо отделаны, напичканы образами, но не будоражили, от них не становилось жарко или холодно. Все его строфы воспевали любовь. Это и понятно, для многих творческих натур женщины – почти основа жизни, именно почти, потому что все же основным является творчество.