Вера О. - Come back или Вы всегда будете женщиной

Я подумываю, не обратиться ли мне за помощью на работу или в местные телеканалы? Но представление, как это будет реализовываться, останавливает меня. Допустим, я обнародую на работе свою беду. Что это даст помимо пересудов? Кто-то, агитируя помочь мне, пройдет по отделам. Большинство, чтоб как все, проявить человечность, сдаст по сто рублей. Меньшинство, может быть, по пятьсот. Итого соберется десять тысяч рублей. Да даже двадцать тысяч. Плюс позор огласки.

Или телеканалы. Бегущая строка? Помогите такой-то, расчетный счет, частокол мелькнувших цифр. У меня и счета-то нет. Или приезд телекомпании домой. Полгорода за ужином сидит и, поглощая еду, равнодушно смотрит эти привычные сюжеты. Сколько таких сюжетов видела я сама! Камера возит по квартире: а вот ребенок этой нуждающейся в дорогостоящем лечении, помогите, расчетный счет. Нет. Я не могу. Даже сейчас я не могу так раскрыться перед посторонними. Даже перед лицом смерти.

К счастью, у меня крепкий сон. Хоть какое-то спасение от взорванного новостью мозга. Только первую ночь после сообщения диагноза я не могу уснуть: голова разрывается от мыслей, «кипит мозг» – вот когда смысл этого выражения в полной мере становится ясен мне. Все прочие дни ложусь рано и проваливаюсь в сон, как в омут.

Всё теряет смысл: работа, домашние хлопоты, да я ничем и не занимаюсь. Всё это отдалилось от меня. И я отдалилась ото всех. Мне кажется, что «они», все «они» живут, а я уже как никогда отделена ото всех, приговорена, и жизни мне остаётся капля. Отчуждение. Я иду по улице и думаю, что не увижу своего сынишку выпускником; не доживу до того времени, когда в строящиеся рядом дома начнут заселяться новоселы, что мне уже не суждено состариться и даже сносить свои обновы. Раздавленная диагнозом, чувствую себя чужой всему, апатия затопила меня. Обнажается единственная главная ценность – жить. А она ускользает… Прочие надобы, ещё вчера занимавшие меня, обесценились полностью. Вся моя хорошо организованная жизнь летит в пропасть, всё то, чем я жила, что планировала, грубо отнято диагнозом. Я как рыба, выброшенная из воды.

Но я продолжаю работать и проходить обследование в медцентре. За немалые деньги. Времени связываться с «бесплатной» нашей медициной нет.

И этот каркас дел как-то удерживает меня, смятую горестной вестью, от полного отчаяния. Меня совершенно не занимает отсутствие еды в доме для семьи (мне самой кусок не лезет в горло), пыль на полу, накопившаяся стирка, но я помню, что на работе появиться зарёванной нельзя и наношу макияж больше обычного, пытаясь скрыться за ним от неминуемых расспросов. Хотя, конечно, коллеги замечают несвойственные мне замкнутость и невесёлость. Только погружаясь в решение рабочих вопросов, я ненадолго освобождаюсь от мучительно-навязчивых мыслей о болезни и близкой смерти, получаю кратковременную передышку.

Живу или доживаю? в какой-то жуткой пустоте и тишине. Совсем одна, не смотря на участие близких. Жизнь продолжается, но не для меня. В один из дней иду делать биопсию и у кабинета вижу сидящих в очереди на приём к онкологу женщин, самых обычных с виду женщин. Это тоже, скорее всего, онкопациентки. Я с жадностью всматриваюсь в нейтральные лица таких же, как я, несчастных, и только сейчас осознаю, что я не одна такая. И я, и эти женщины столкнулись с огромной бедой. И мы уже горим в аду своих обоснованных страхов, но горим удивительно невидимо для всех окружающих. И это ещё одно открытие. В мегаполисе, где ежедневно видишь и не замечаешь тысячи людей, столько, оказывается, безмолвных носителей огромного горя. Незаметного равнодушному прохожему. И как смешно всё то, что раньше представлялось горем мне! Размолвки с близкими, случайная «тройка» в четверти у ребенка… Ерунда, отнявшая все силы и здоровье… Даже ушедшие в прошлое перестроечные годы, неопределенность и бедность тех лет, развод не идут ни в какое сравнение с испытанием онкодиагнозом.

Пациентки одна за другой входят в кабинет и покидают его, подходит и моя очередь. Я представляю, что такое биопсия. Боюсь физической боли. Но боюсь как-то вяло, подавленная диагнозом. Доктор делает мне местный наркоз и затем из «пистолета» выстреливает в грудь устрашающе толстой иглой: боль резко и ощутимо пронзает тело. К вечеру «раненая» грудь покрывается безобразными лиловыми разводами синяка.

Любаша отправляет через посредников данные обследований в одну немецкую клинику и получает ответ о стоимости операции и продолжительности лечения. Заявленная стоимость операции в 16 000 евро обнадеживает, это всё-таки не два миллиона рублей. Ответ приходит в понедельник, ровно через неделю после деланья маммограммы, и через два рабочих дня после отправки первого запроса в четверг вечером.