Юрий Леонов - На краю Мещёры

Пока мы были в музее Сергея Есенина, пес терпеливо ожидал нас. И вот уже подкативший «Икарус» гостеприимно распахнул свои двери. Уговор был такой: пса в автобус не звать, но если запрыгнет туда сам, то попытаться отвезти его обратно. Я был уверен – такая смышленая собака найдет дорогу домой. Но пес столь преданно смотрел с асфальта на нас, усевшихся в мягкие кресла, что подумалось и другое: наверняка побежит за автобусом, пока хватит силенок.

Вот уже вошла в салон и начала продавать билеты кондукторша, водитель включил мотор… Пес неотрывно следил за нами, молотя хвостом и ерзая всем телом от нетерпенья. И кто-то из отроков наших, не выдержав, шепнул:

– Барон…

Через миг из под сиденья ребят торчало только рыжее ухо. Пассажиров было немного. И пожилая, обходительная кондукторша сделала вид, что не заметила хвостатого безбилетника.

Так мы и домчались впятером не до Костинского поворота, как собирались, а дальше, и прежней дорогой возвратились к тому самому дому на окраине Кривоносова.

Хозяйка словно и не уходила с порога. Подперев руками бока, она встретила нас как злоумышленников:

– Милиция вас не догнала?

И хоть ясно было, что «тетя шутит», голос ее не обещал ничего доброго ни нам, ни Барону. Напрасно мы пытались смягчить участь пса, расхваливая его воспитанность и тем самым как бы признавая некие заслуги хозяйки дома. Она дернула Барона за ошейник и поволокла за собой, приговаривая, что такому блудне одно только место – на цепи, а нам – еще где-то, очень и очень далеко.

И в этот день, и на следующий жена ждала, что вот-вот появится у нашей калитки знакомая морда с вислыми ушами и застенчивым взглядом желтых глаз: «Подумаешь, на цепи – порвет, он такой!» А на третий день пошел дождь, теплый, обильный. Он наглухо смыл все следы на дороге, ведущей в лесную деревеньку Кривоносово.

Пошел по воду, и присох на бугре. Мерная перекличка колоколов доносилась с верховьев Оки, от Пощупово, где более полувека молчала звонница Свято Иоанно-Богословского монастыря. Звук катился в дремотном воздухе упруго, почти осязаемо. Смутный сонм воспоминаний колыхнулся во мне и затих, внемля благовесту. Кто позвал меня издалека, куда?..

Поколение мое выросло без церкви, без веры во всемогущество Бога. Иную веру пытались привить нам, чтобы заполнить непредсказуемый духовный вакуум – веру в грядущее всеобщее счастье. Ради ее торжества приносились такие жертвы, каких не знала история. Но вера – не Молох, ее не насытишь кровью. С духовной же пищей было скудно, куда скудней, чем с хлебом насущным. И как ни взбадривали чаянья наши призывами и лозунгами, грядущее торжество не стало доступнее и ближе.

Может быть, и вовсе лишнее бремя – некая вера, покоящаяся на высших идеалах добра и справедливости? В наш-то рациональный, компьютерный век… Что проку от нее? Голодного не накормит, страждущего не напоит. Разве что душу согреет, разум очистит, волю укрепит… Да ведь и про душу столько были наслышаны, как о коварной выдумке церкви. И ныне, пожиная горькие плоды бездуховности, все чаще признаем, что нравственные ориентиры едины, как у библейских заветов, так и у кодекса коммунистической морали. С каким же «тлетворным влиянием» столь истово мы боролись?..

Такие ли мысли, иные ли заронил в меня плывущий над долиною колокольный звон. Помню иное: как поутру отправился на встречу с воссиявшим заново куполом храма.

Тропа струилась сначала влажным лугом, потом под пологом лиственного леса, где в начале прошлого века еще росли могучие, в три обхвата дубы, а ныне кудрявятся жидкие последыши исполинов, и, наконец, вывела меня торная к Святому роднику, как зовут источник селяне. Память о случаях чудотворных исцелений его водами монастырские книги хранят вместе с описанием белокаменной пятиглавой часовни, красовавшейся на берегу ручья, и купален для паломников обоего пола, желавших избавиться от хворей.

Всякий раз, проходя здесь мимо бетонного обшарпанного кольца, из под которого выбивались светлые струи, я с наслаждением зачерпывал пригоршней студеную ключевую чуть сладящую свежесть. По сторонам лучше было не смотреть. Разор и запустенье венчали глухие заросли татарника и крапивы. На месте пещерных тюрем отшельников в склоне холма смердели грязные ямы.