Владимир Колосков - Разгром. Часть 2

– А где еще двое? – спросил один из пленных.

– Река унесла, – соврал Ремли, – жаль, лошадей не поймал.

Трактир был закрыт. Хозяин, верно, спал после волнительной ночи. Ремли выломал засов, переполошив всех внутри, и с пленными на поводе завалился внутрь. Бросив хозяину несколько монет из своей добычи, Ремли улегся на единственную лавку, натянул овчинное покрывало, валявшееся рядом, и усердно принялся спать. Четыре уставших пленника легли рядом на землю, больше им ничего не оставалось. Их веревки Ремли крепко зажал в левой руке, а обнаженный меч положил себе на живот поверх одеяла, держа рукоять правой.

Едва Ремли закрыл глаза, как почувствовал, что поднимается над землей и возносится к облакам. Он смотрел на суету внизу: на города и деревни, на хлебопашцев и дровосеков, на вереницы бодрых воинов, весело бредущих на восток, и кучки поникших головами воинов, возвращавшихся обратно, на хмурые прямоугольные замки, в которых ковался дух войны и закалялось оружие боен. И не было ни в военных заботах, ни в мирных хлопотах ничего, что не вселяло бы в него тоску и уныние. Он вознесся выше и увидел самую высокую вершину. На ней на троне изо льда сидело мерзколикое чудовище. Из холода вечных снегов оно взирало на мир, и глаза чудовища были холоднее ледников. Оно поманило Ремли, и тот, не видя поводов сопротивляться, подался навстречу потустороннему зову.

– Вспомни, кто ты, – призвало чудовище Ремли, и тревожное пробуждение настигло его.

Было около полудня. Он резко поднялся, весь в холодном поту, едва не порезав мечом свою ногу. В трактире стояла полуденная тишина, все странники проходили мимо, набирая только воды у колодца. Связанные пленники дрыхли на холодном полу. Парочка мышей от шевеления Ремли трусливо нырнула в погреб. Старый облезлый кот лениво следил за ними со своего лежбища на стропилах. Солнце через многочисленные щели пробивалось внутрь, наполняя невзрачную лачугу тусклым светом, в котором весело плясали крохотные пылинки и шныряли туда-сюда проворные мошки. Место, где таинственная смерть настигла сержанта, было присыпано соломой; может быть, позже трактирщик высыплет на кровь ведро земли.

– Вспомни, кто ты… – повторил Ремли, как зачарованный, последнее, что помнил из своего сна.

О, если бы люди не видели или хотя бы не помнили снов, если бы не впадали в безумие от излишней тонкости чувств или от излишков вина, если бы неподвластным этому безумию не приходилось слушать одурь тронутых, одержимых и бесноватых, тогда люди стояли бы куда тверже на ногах и не верили бы во многое, во что иначе приходилось им верить, ведь даже не верящие в фантазии духовидцев всем сердцем по меньшей мере в некой молчаливой трусости хотя бы допускают умом возможность их правоты. Допускают истинность в обмане чувств, восприятий, впечатлений. Так весь мир вокруг стал обман, что не ново, но пока этот обман не спустится на плечи со всей тяжестью безысходности, не сгустится над головой непроглядной пеленой тумана, он остается лишь игрой слов, мелочами, в которых, по поверьям, прячется дьявол и кто знает, кто еще.

Смерть и ее брат сон… Может, Ремли умер в этом лесу, погиб от голода, замерз в холодной одинокой ночи, пал в схватке с голодным зверьем или разбойники полоснули по горлу ножом, пока он беспомощно спал, и теперь он преодолевает загробное испытание, измышленное особым демиургом испытаний для душ безвременно усопших, чья посмертная участь по попустительству парок не была отмерена еще до рождения? У этого искусника иллюзий, сочиненного кем-то на случай ошибки, имелось для каждого смертного подходящее ему и только ему одному испытание…

Сон ли это был? Видение ощущалось с большей настоящностью, чем явь, полет над миром превосходил сам мир. Да и мир ли был кругом? Что за мираж, что за чернокнижное наваждение преследовало его весь прошлый день? Какая-то фантазия, глупость, несуразная выдумка. Речной драк, тролль под мостом – сказка, обычная сказка. Откуда взялись эти чудеса? Целый ворох необъяснимых чудес, нанизавшихся одно на другое, как бусинки на нитку, которая была нитью жизни Ремли, а рядом лязгали ножницы мойр, занесенные пока над другими судьбами. Четыре отрезанные нити – это четыре убитых в пустом, случайном, непредсказанном ночном переполохе человека; и четыре плененных, чьи веревки Ремли до сих пор сжимал в своей ладони.

– Ах, – вздохнул один из пленных и тоже открыл глаза. Потереть их связанными руками он не мог, поэтому часто заморгал, так же как и Ремли скидывая морок снившегося сна. Сна, воплощавшего желания и куда более приятного, чем посетил в это утро Ремли.