Сергей Рок - Красная Рука

– Ишь, ― сказал водила Андрюха Парков, ― чо Степа-то творит. Степ, есть же на первом канале передачка, стань звездой.

– Да там петь надо, ― возразил Шкуренко.

– Да чо. Степа ― талант. И споёт.

– Там другое, ― сказал Носов, ― это есть выставки индустриального, слышь, искусства. Там чего только не выставляют.

– Пусть Гельману письмо напишет, ― сказала бухгалтерша Валя.

И все тут же стали к Вале приставать, а Степа сзади подошел такой и Валю и пощипывает, пощипывал, пощипывал, но тут уж и ехать надо. А Валя изделие-то в руках подержала ― говорит:

– Золотые у тебя руки, Степан.

В общем, обуяла его гордость большая. Шел он домой, согретый теплом всей этой гордости, всей этой мощью потенциального будущего и себя самого ― такого разнообразного и уже великого, и в принципе, все ж ценят, только бы….

Только бы….

Только бы было все правильно, с уважением. Потому что был он, Степа, немного пьяненький, а вообще ― не пил он, против алкоголя по жизни, а потому ― как пришел, стал Тоню дергать и так, и эдак.

– Вишь.

И крутит свое изделие.

– Это что? ― спросила она.

– Скульптура.

– Это?

– Да. Уже оценили.

– Где это оценили? Никогда не угадаешь, из чего.

– Да не знаю. Зачем ты пил?

– Я поэт, пойми. Я несу свой крест и тебя кормлю. И из колбаски сделал я новый жанр. Из колбаски, понимаешь. И я принес тебе его, это твое.

– Это? А где сама колбаса?

– Съели.

– Ты что издеваешься, Степа?

Тут и началось снова ― потому что величие крайних фигур ― это огого. Каждый поэт ― ферзь. Король. Да и вся земля ― лишь шар подлый, который сам не двигается, поэт еще вращает ногами. А если б не хотел ― то не вращал бы, и что бы все тут делали? А?

– А?

– Как ты мне надоел уже? ― закричала Тоня. ― Хватит с меня! Убирайся!

– Я?

– Ты! Что, не уйдешь? Будешь дальше на моей шее висеть?

– Кто висит! Я тебя кормлю!

– Да ты еще зарплату не получал. Только аванс!

Кипел, кипел Степан Хожин, даже драться кинулся ― но тут-то совсем неудача была ― получил он ложкой по лбу. Да еще и своей. Осел наземь. Кровь бурлит еще больше. Скорей! Скорей! Разрешение! Взрыв! Конец подлости. Гонит ― пойду.

– Статую не забудь! ― крикнула она.

Да, это была та самая, самая новая, особый шедевр, оцененный даже на работе ― статуя из колбасы. Вернее, не из самой, но из колбасной одежды.

Итак, сидел он на пороге, опираясь на закрытую дверь, и надо было возвращаться. Было Степану уж пятьдесят лет, и в последние годы жил он с матерью ― еще до подживания к Тоне. А теперь надо было возвращаться ― но страшно ли? Что изменится в худшую сторону? Гениальность не ломается, она не горит, именно поэтому и существует такое понятие, как нетленка.

Нетленка.

Еще одна.

Пятая, десятая.

Караван нетленный.

Луна уже взошла. Это был вечер серебристый, вроде обыкновенный, но с другой стороны ― начиналась новая жизнь, и к ней еще надо было привыкать. Но он думал:

– Скорее всего ― вернусь. Куда она без меня? Она без меня ― просто так. Просто так. Нельзя, чтобы она так и оставалась просто так, без меня.

Он поднялся и пошел. Дверь скрипнула у него за спиной, и что-то звякнуло.

– Забери пожитки! ― крикнула Тоня.

Мастер Степан Хожин нагнулся. В лунной свете что-то блеснуло: ложка!

Поднял он ложку, обтер, засунул в карман и пошел дальше. Надо было идти на станцию.

Какая-та странная весна. Отдельные её куски хороши, а другие ― части разрозненные, чужеродные примеси, наборы странных газов. Утро ― как сигнал. Хорошо же, когда мир более сглажен, когда мир не имеет острых углов. Вот любители доски. Любители той самой доски, которая едет по сырым гладям морей и различных океанических бассейнов, выбирают явные округлости. Утро. Жуткий розовый свет. Нож утра.

Он посмотрел на соседний балкон ― бельё нервничало. Но вы знаете, как может волноваться хвост животного? Кота. Да, они это могут. Очень нервные животные. И пульсация передается, воздух есть проводник всех видов веществ и нематериальностей, включая нити мышленья и что-то такое же, но еще не открытое, еще не описанное.

Яркость дня не такой нож. Но ― циркуль. Им бы в глаз. И нету тогда глаза.

Роман дернул себя, наверное, за нос, а может быть, за ухо, отвлекая от созерцания нервов ткани. Ветер, словно электрический ток. Белье. Белье. И мозг дергается в такт ему.

Он вышел и стоял в лифте, покуда лифт этот не был вызван, вошли девочка и женщина. Ехали вниз.

– Правда? ― спросила девочка.