– Ишь, ― сказал водила Андрюха Парков, ― чо Степа-то творит. Степ, есть же на первом канале передачка, стань звездой.
– Да там петь надо, ― возразил Шкуренко.
– Да чо. Степа ― талант. И споёт.
– Там другое, ― сказал Носов, ― это есть выставки индустриального, слышь, искусства. Там чего только не выставляют.
– Пусть Гельману письмо напишет, ― сказала бухгалтерша Валя.
И все тут же стали к Вале приставать, а Степа сзади подошел такой и Валю и пощипывает, пощипывал, пощипывал, но тут уж и ехать надо. А Валя изделие-то в руках подержала ― говорит:
– Золотые у тебя руки, Степан.
В общем, обуяла его гордость большая. Шел он домой, согретый теплом всей этой гордости, всей этой мощью потенциального будущего и себя самого ― такого разнообразного и уже великого, и в принципе, все ж ценят, только бы….
Только бы….
Только бы было все правильно, с уважением. Потому что был он, Степа, немного пьяненький, а вообще ― не пил он, против алкоголя по жизни, а потому ― как пришел, стал Тоню дергать и так, и эдак.
– Вишь.
И крутит свое изделие.
– Это что? ― спросила она.
– Скульптура.
– Это?
– Да. Уже оценили.
– Где это оценили? Никогда не угадаешь, из чего.
– Да не знаю. Зачем ты пил?
– Я поэт, пойми. Я несу свой крест и тебя кормлю. И из колбаски сделал я новый жанр. Из колбаски, понимаешь. И я принес тебе его, это твое.
– Это? А где сама колбаса?
– Съели.
– Ты что издеваешься, Степа?
Тут и началось снова ― потому что величие крайних фигур ― это огого. Каждый поэт ― ферзь. Король. Да и вся земля ― лишь шар подлый, который сам не двигается, поэт еще вращает ногами. А если б не хотел ― то не вращал бы, и что бы все тут делали? А?
– А?
– Как ты мне надоел уже? ― закричала Тоня. ― Хватит с меня! Убирайся!
– Я?
– Ты! Что, не уйдешь? Будешь дальше на моей шее висеть?
– Кто висит! Я тебя кормлю!
– Да ты еще зарплату не получал. Только аванс!
Кипел, кипел Степан Хожин, даже драться кинулся ― но тут-то совсем неудача была ― получил он ложкой по лбу. Да еще и своей. Осел наземь. Кровь бурлит еще больше. Скорей! Скорей! Разрешение! Взрыв! Конец подлости. Гонит ― пойду.
– Статую не забудь! ― крикнула она.
Да, это была та самая, самая новая, особый шедевр, оцененный даже на работе ― статуя из колбасы. Вернее, не из самой, но из колбасной одежды.
Итак, сидел он на пороге, опираясь на закрытую дверь, и надо было возвращаться. Было Степану уж пятьдесят лет, и в последние годы жил он с матерью ― еще до подживания к Тоне. А теперь надо было возвращаться ― но страшно ли? Что изменится в худшую сторону? Гениальность не ломается, она не горит, именно поэтому и существует такое понятие, как нетленка.
Нетленка.
Еще одна.
Пятая, десятая.
Караван нетленный.
Луна уже взошла. Это был вечер серебристый, вроде обыкновенный, но с другой стороны ― начиналась новая жизнь, и к ней еще надо было привыкать. Но он думал:
– Скорее всего ― вернусь. Куда она без меня? Она без меня ― просто так. Просто так. Нельзя, чтобы она так и оставалась просто так, без меня.
Он поднялся и пошел. Дверь скрипнула у него за спиной, и что-то звякнуло.
– Забери пожитки! ― крикнула Тоня.
Мастер Степан Хожин нагнулся. В лунной свете что-то блеснуло: ложка!
Поднял он ложку, обтер, засунул в карман и пошел дальше. Надо было идти на станцию.
Какая-та странная весна. Отдельные её куски хороши, а другие ― части разрозненные, чужеродные примеси, наборы странных газов. Утро ― как сигнал. Хорошо же, когда мир более сглажен, когда мир не имеет острых углов. Вот любители доски. Любители той самой доски, которая едет по сырым гладям морей и различных океанических бассейнов, выбирают явные округлости. Утро. Жуткий розовый свет. Нож утра.
Он посмотрел на соседний балкон ― бельё нервничало. Но вы знаете, как может волноваться хвост животного? Кота. Да, они это могут. Очень нервные животные. И пульсация передается, воздух есть проводник всех видов веществ и нематериальностей, включая нити мышленья и что-то такое же, но еще не открытое, еще не описанное.
Яркость дня не такой нож. Но ― циркуль. Им бы в глаз. И нету тогда глаза.
Роман дернул себя, наверное, за нос, а может быть, за ухо, отвлекая от созерцания нервов ткани. Ветер, словно электрический ток. Белье. Белье. И мозг дергается в такт ему.
Он вышел и стоял в лифте, покуда лифт этот не был вызван, вошли девочка и женщина. Ехали вниз.
– Правда? ― спросила девочка.
Читать дальше