Александр Волынцев - В поисках Вина и Хлеба

В карауле уставом смена делится так: два часа спишь в караулке (караульный отдыхающей смены), затем два часа стоишь на посту (собственно часовой), а вернувшись, два часа сидишь с открытыми глазами, дожидаешься, когда можно будет из караульного бодрствующей смены превратиться в караульного смены отдыхающей, чтобы потом промучиться, пытаясь заснуть, и только-только сомлев, получить в ухо команду «подъем!» – и на пост…

Спать – вредно. Это мы поняли и боролись с естественной физиологической потребностью организма неестественно крепким чаем (пачка грузинского на кружку кипятку, вскипяченного чугрилом). Ой-ой-ой! Кто-то негодующе закатил глазки? «Это же чифирь!» Может и чифирь, дальше что? Два-три глотка из пущенной по кругу «кружки мира» вытряхивали из головы ночь, освобождали от необходимости спать в караулке и соблазна вздремнуть на посту, да и просто – поднимали настроение. И появлялась уверенность, что никакой урка, подкравшись к тебе полусонному, не ляпнет кирпичом по пилотке. А под пилоткой, между прочим, голова, которая вместе со всеми остальными предметами организма хочет вернуться домой и считает дни до дембеля. И такая злость закипала по отношению к вероятному противнику, что любое несанкционированное шевеление у забора или возле боксов могло вызвать душевную автоматную очередь. Патронов на тридцать.

Братаны это знали, поэтому при нужде договаривались заранее. Это официально на склад НЗ можно было попасть только через четыре ведра тупых армейских формальностей. А неофициально… Получает какой-нибудь боец из хозвзвода приказ: завтра в шесть утра – выезд. А у него на машине, скажем, карбюратор устал от службы и приказал долго жить. Боец – к зампотеху: «Та-ащ тан! Карбюратор нужен новый, завтра выезд!». Зампотех, сморщившись: «А я – что? Ищите, та-ащ солдат!». Боец, понятное дело, в караулку: «Братаны! Выручайте!». И по согласованию (которое юридически называется «по предварительному сговору»), в назначенный час, под покровом дальневосточной ночи, в сопровождении часового – к боксам НЗ. Позвякает там ключиками, и утром, как штык – на выезд. Для себя, что ли? Для службы… А что делать, если у нас всё, через… НЗ…

…Взводным у нас был лейтенант, которого никто из нас иначе как Олежкой не называл. С одной стороны – человек абсолютно не военный, лишенный командирского голоса на все сто, говорящий с характерным московским акцентом (на Вертинского похоже, только не картаво), с другой стороны – все в нем души не чаяли, потому что:

а) ротному никогда не стучал, что бы ни случилось во взводе (что, конечно, ужасно бесило нашего капитана и служило постоянным источником его конфликтов с Олежкой);

б) со взводным всегда можно было договориться о любом «неположенном» по уставу мероприятии.

Он на многое закрывал глаза, зная, что в главном – в несении службы – его не подведут. И не подводили.

…Когда он после женитьбы решил из каких-то своих соображений перевестись в другую часть, пришло время отплатить ему за его человеческое к нам отношение.

Стоим в наряде по роте. Я – дневальным, Бакелит (будучи сержантом) – дежурным по роте, а дежурным по части – Олежка. Смотрим, он – как в воду опущенный и вовремя не вынутый. Бакелит, щуря свои лукавые татарские глаза, глубоко после отбоя подкатил к взводному: «Та-ащ тнант, чё?».

Выяснилось, что зампотех и зампотыл решили ему подгадить: провели полную ревизию имущества взвода. Понятное дело: половина этого имущества растеряна на учениях, выездах и просто спёрта кем-то когда-то при невыясненных обстоятельствах. «Возвращай всё по описи или компенсируй деньгами. Три тыщи», – прозвучал вердикт сурово блюдущих неприкосновенность социалистической собственности. А верней всего, забухать им хотелось на халяву. И по-крупному. Или ротный настропалил, уходя в отпуск, чтобы без него – никаких передвижений по личному составу…

Соткать из ниоткуда фигову кучу всякого шанцевого инструмента, аккумуляторов, фонариков и прочей хренотени у Олежки шансов не было. Как не было и трех тысяч старых полновесных советских рублей (при получке в три сотни и долгах после недавней свадьбы). Потому грусть его не знала пределов.