Александр Волынцев - В поисках Вина и Хлеба

Часа через полтора сообщили, что он утонул. Я услышал, но не сразу понял. Не хотел понимать. Потому что этого не могло быть. Исключено. Невозможно…

Все оказалось трагически пошлым. Когда возвращались – решили искупаться. Сергей плавать не умел и в глубину не лез, но… Когда заметили, что он как-то странно барахтается, его вытащили. Он уже не дышал. Искусственное дыхание толком делать не умел никто, включая сопровождающего прапорщика…

Когда приехала «скорая», врач сказал, что если бы сразу была оказана помощь, то…

На следующий день нас всех (и солдат, и офицеров) обучали делать искусственное дыхание.

«Что, козлы, закопошились?» – высказался я в пространство. (В расписании занятий у нас была графа: «медицинская подготовка», только в это время мы, как правило, убирали территорию, грузили кирпич, чистили оружие или бронетехнику, на которой выезжали раз в полгода).

«А нехрен было в воду лезть, не на курорте!» – отреагировал зампотех.

«Причем тут? Да у нас, вон, в парке в пожарную яму упасть можно! И что?» – удивился я неадекватности капитана.

«А тебе с твоим ростом там утонуть не грозит!» – гыгыкнул зампотех.

«Придешь ты ко мне на пост», – многообещающе пробурчал я себе в усы.

У ротного оказался хороший слух: месяц меня потом в караул не ставил. «На всякий случай».

Перед отправкой тела в Северодвинск нам милостиво было позволено с ним попрощаться. Не знаю, как назвать то чувство, которое я испытал, когда увидел Сергея, втиснутого в узкий и короткий цинковый гроб: плечи приподняты, ноги согнуты в коленях, лицо в черных и коричневых пятнах… Хотелось выть и стрелять, стрелять, стрелять… В воздух; в цистерны склада ГСМ; в боксы с техникой; в этих, по какому-то недоразумению именующих себя «офицерами»… Но армейская безответственность коллективна, часто не виноват никто конкретный, виновата система в целом… А всю систему не расстреляешь – патронов не хватит.

«Мы ежегодно отправляем пять тысяч гробов!» – в сердцах как-то выкрикнул генерал, член Военного совета, на очередном собрании в нашей части, посвященном неуставным взаимоотношениям. Его слова подтверждать не берусь, но если он не соврал… Пять тысяч ежегодно – не из-за боевых действий, а из-за дедовщины, командирского самодурства, солдатской глупости, «поиска приключений» и огромного числа несчастных случаев… Кто за это ответит?

Угаром интернационализма нас никто не травил, наверное, поэтому мы были лишены сладости межэтнических конфликтов.

…Татарин с грозным античным именем Марс (и к тому же на момент описываемых событий – дедушка Советской Армии), проходя мимо тумбочки дневального, посмотрел на меня, дневалившего в тот день духа, и спросил: «Э, ты чё?».

А я чё? Я ничё… У меня тихо ехала крыша, казарма перед глазами трансформировалась затемпературенным сознанием в картины комиссации через 16-е отделение (отделение госпиталя, иначе именуемое «дурка»).

«Ну-ка, пошли…» – дедушка уцепился за мой духовской ремень и поволок в медпункт на буксире.

Фельдшер-туркмен Байрам флегматично сунул мне под мышку градусник, через мгновение выудил обратно и выпучил глаза.

«А?» – Марс заглянул через плечо Байрама.

Фельдшер помахал по воздуху градусником, словно намеревался вытряхнуть из него ртуть, и снова запихнул мне его под мышку.

«Э? Ты чё? Не веришь, что ли?» – возмутился Марс.

«Пагади, э?» – отмахнулся Байрам.

Снова вдвоем уставились на шкалу в очередной раз выловленного градусника. Фельдшер смачно, по-русски, но с богатым акцентом, выматерился.

«И-и… Укол делат нада… Сипирту – нэт… Табилэтка – нэт… Э, сылушай, иды койк ложис, да?»

Я покорно прошлепал к своей койке и хлопнулся в нее.

Братки после рассказывали, как Байрам поднялся на второй этаж, где у нас располагался штаб, зашел к комбату и с порога влупил: «Машин нада! Госпитал ехат!».

То ли комбат не понял остроты момента, то ли ему вообще было не до фельдшера, но он отмахнулся: «Машин нет!».

Байрам не любил, когда его не понимали и, хотя всегда просто тихо переживал это у себя на территории медпункта, но в этот раз – обиделся не на шутку: «Э! Я гавару, машин нада! Госпитал ехат нада! Э!».

Комбат тоже не любил, когда его не понимали и реагировал на это без промедления: «Сержант! Свободен!!!».