Евгения Монастырская - Кротовые норы. Рассказы

Подъехали к клинике с пафосным названием «Мать и дитя».

Миша ушел сдавать свою драгоценную сперму врачам. Вернулся веселый, довольный, подмигнул:

– Заводят в комнатку, выдают пробирку. На стене экран. Я перещелкал весь запас их возбуждающих видеороликов. Нет там гейского порно! Под конец наткнулся на ролик с двумя лесбиянками!

Смеемся.

– Никогда не буду говорить своему ребенку, каким экстравагантным способом он был зачат, – тихо замечает Надя.

Теперь ее очередь идти.

Провожаем до дверей клиники. Она стоит между нами, медлит, слегка опустив голову, прислушивается к чему-то внутри себя – будто готовясь к рывку, как бегун на старте в ожидании выстрела. Кончиками пальцев трогает наши руки. Оборачивается ко мне – огромные глаза расширены. Целую ее в губы. Слегка оттолкнувшись от наших рук, тел, глаз, скрывается в дверях.

Не спеша возвращаемся к машине. Испытываю неловкость, не понимая о чем говорить с Мишей, напрягаюсь. Он ставит оперу Чайковского «Евгений Онегин». Становится легче.

В это время Надя ложится на кушетку, готовясь принять, впустить в глубины своего организма подготовленную очищенную сперму.

Миша выуживает из оперы лакомые кусочки, ставит их отдельно. Прикрывает глаза и улыбается, сладко причмокивая губами, будто смакуя ароматный кусочек рахат-лукума. Слушаем Чайковского, замерев, боясь шевельнуться, нарушить волшебство.

В это время сперматозоиды движутся по маточным трубам Нади, стремясь внедриться в маточное яйцо.

Через сорок минут она возвращается.

– О, мать идет! – Миша машет рукой.

Она осторожно садится в машину, прижимается ко мне. Глажу ее по голове. Утыкается лицом в шею – чувствую кожей ее горячее дыхание. В этот миг думаю – буду любить ее вечно, в этот же миг знаю – это ложь.

Через день от нее пришла sms: «Я верю, в этот раз получится, ибо ребенок зачат в любви – пусть это и глупо звучит. Но ты поцеловала меня и обожгла мои губы».

Действительно… получилось.

Позже Надя решила – после рождения ребенка она поживет у матери. Я буду приезжать в гости. Она привыкнет к своему новому положению, и через полгода вернется с малышом в нашу квартиру.

Поживет у матери… Теперь мне кажется, это было нашей главной ошибкой.

А потом пришел тот день – день выписки из роддома. Перечеркнувший.

С тех пор я не вижу ее.

Лето 2010. Мгла окутала город. Москва задыхалась, корчилась, глотала дым, плавилась телами, мозгами, тротуарами, растекалась в сорокоградусной жаре. Горели леса, торфяники. Люди сталкивались лбами в тумане-смоге, скрывали лица под мокрыми масками. Этим летом богатели продавцы кондиционеров и религиозные мистики. А церковь призывала к всеобщему покаянию. Земля трескалась, на выжженной траве корчились желтые трупики опавших листьев. Птицы сыпались с неба, собаки шалели, шатались, падали на тротуар, высунув длинные розовые языки. Солнце пялилось сквозь дым жутким оранжевым глазом – глазом серийного маньяка-убийцы. Вода в озерах была уже не теплой – местами откровенно горячей. И дохлая рыба плавала вверх брюхом, испуская зловоние.

Выйдя из роддома, Надя не спала ночами – комната раскалялась до 35 градусов. Мальчик не спал. Не кричал – не было сил. Лежал красноватый, вяло шевелил ручками, кряхтел, помаргивал мутными глазками. Надя прикладывала к родничку малыша мокрую тряпочку. Чтобы не было перегрева мозга.

Через пару дней переехала на квартиру к Мише под спасительный кондиционер.

А я скрылась на даче. И каждый день перечитывала ее последнее письмо.

Она писала, что найдет выход, найдет вход. Говорила, мы умные люди и можем быть счастливы вместе. Рисовала в воображении картины: вот мы везем годовалого малыша на море, вот едем на музыкальный фестиваль в лес. И я учу его ставить палатку, разжигать костер. «Только представь и поверь в наше будущее – две красивые девушки, любящие друг друга, и рядом с нами маленький симпатичный мальчик, для которого мы – целый мир».

Она верит, надеется, хочет.

Я держу ее мыслеобразы в ладонях. Разглядываю с интересом, с грустью. Стоит сделать шаг – и этот мир станет мой.

Но не создана я для семейной жизни. Ведь бродяга я, скиталец, временщик, путешественник за тридевять земель. Держу ее мечты в ладонях – они медленно тают, отпускаю их – растворяются в воздухе, причудливо переливаясь, взывая, агонизируя.

Этим летом солнце-мутант превратилось в серийного убийцу – выжгло землю, мозг, глаза, озера, любовь, надежду. У меня обожжены ладони – не удержать в них то, что было моим.