Егор Авинкин - О мостах и о тех, кто на них обитает. Роман-путеводитель

Данила закончил писать, когда самолёт всё ещё был в воздухе. Стюардесса забрала у пассажиров скорлупки из фольги, ещё недавно содержавшие в себе образцы авиационной кулинарии (Даня узнал, что эти скорлупки называются «касалетки»), и теперь разливала чай и кофе, передвигаясь с тележкой по проходу. Когда дошла очередь и до Дани, он по неопытности схватил подносик, протянутый стюардессой, вместо того, чтобы взять подрагивающий на нём пластиковый стакан, тем самым чуть не опрокинув всю конструкцию на колени. В ответ на свою неловкость он получил укоризненный взгляд соседки и понимающую, но чересчур профессиональную улыбку стюардессы. Даня залился краской, убрал ноутбук в сумку, от греха подальше, и открыл шторку окна.

Самолёт летел над ровной, как замёрзшее озеро, поверхностью облаков. От света уже ничем не стеснённого солнца облака были до того белыми, что хотелось зажмуриться. Между ними и самолётом висел в воздухе дымчатый след – видимо, от другого пролетевшего здесь самолёта. Интересно, давно ли он тут летел? Как долго мог этот след храниться в этом искрящемся на солнце безмолвии? След отмечал путь их соседа по небу, неизвестного им, путь этот уходил вдаль и терялся в нагромождении облаков. А они продолжали лететь свои путём, наверняка оставляя за собой такой же след.

Париж овладевал сердцем Дани постепенно. Он не врывался, круша всё на своём пути, не сбивал с ног, не оглушал взрывом цветов, звуков и запахов. Он не спеша, как деловитый муравей, точил дорогу вглубь его души и пробирался всё глубже и глубже. Кажется, Париж был всегда. Уже невозможно восстановить в памяти ту минуту, когда он впервые о нём услышал. Да и нет смысла вспоминать. Ведь тогда это был всего лишь очередной топоним в ряду других. Урок географии в школе: Лондон, Париж, Берлин, Рим. Пятно на политической карте – Франция. Не лучше и не хуже других пятен, все одинаково далёкие от школьного класса, доски в мыльных разводах и четвёртой парты в третьем ряду, деревьев во дворе и покатых крыш за окном. Всё это было настоящим, как и набухшая от дождя мостовая, тяжёлый портфель, режущий плечи, два светофора по пути домой и ни с чем не сравнимый запах парадной. Цветные же пятна на глянцевой бумаге могли волновать не более пятёрки за их знание.

Когда же Париж стал волшебным? И этот момент канул в небытие, да и существовал ли он? Всё происходило медленно и буднично. Сначала возникали образы. Был Джо Дассен, певший что-то задорно-неразборчивое про Шанзелизе, были багеты, береты и тонкие усики на остроносом мультипликационном лице. Даня помнил свой первый багет, хрустящий и тёплый, принесённый матерью из булочной. Говорила ли она ему что-нибудь о Париже? Вряд ли. Нежная белая мякоть была познавательней любых рассказов. Была фраза «Держу пари», почерпнутая мальчишками из каких-то приключенческих книжек, которая впоследствии оказалась связанной с городом. Был дурацкий анекдот из старой газеты: «– Мои очки упали в Сену. – Это не Сена, это Луара. – Прошу прощения, не узнал её без очков». Даня не узнал бы ни той, ни другой даже в очках, но Сена была уже немного ближе совершенно незнакомой Луары – теперь он знал, что на ней стоит Париж. Была Эйфелева башня, в подавляющем большинстве случаев свидетельствующая о том, что сейчас на экране появится доводящий до слёз смеха Луи де Фюнес.

Следующим стал Париж, который подарила Дане скромная девушка по имени Амели. Зеленовато-жёлтый Монмартр, населённый трогательными людьми, и музыка Яна Тирсена заставили его обратить на Париж особое внимание. Он всё ещё оставался красивой картинкой, но теперь эта картинка приобретала объём и начинала вызывать некое подобие щемящей ностальгии. Город как будто пытался достучаться до него с той стороны экрана. Сопротивляться этому зову уже не хотелось.

И, наконец, завершающим аккордом многолетней симфонии стала книжка в дешёвой мягкой обложке. Эрнест Хемингуэй. «Праздник, который всегда с тобой». Даня взял её с полки Дома Книги почти наугад, ему было нужно чтиво, за которым можно было скоротать те двадцать минут, проводимые обычно под землёй, в вагоне метро, по пути от дома до университета. Разумеется, он уже был знаком с Хемингуэем и вправе был ожидать, что и в этой книге его встретят героические партизаны и немногословные тореадоры. Но он ошибся. Здесь старик, прошедший через все войны ХХ века, вспоминал не о них, а о своей юности, вовсе не такой героической и вряд ли достойной эпоса, но всё же горячо любимой. На третий день подобного чтения Даня не выдержал и, выйдя на станции «Василеостровская», не отправился на лекции, а засел в кофейне на Седьмой линии и стал читать. Он читал и читал, выпивая бессчётное количество чашек кофе, подсознательно подражая автору. Он перевернул последнюю страницу, когда на улице зажглись фонари, а кофейня стала наполняться праздными вечерними посетителями.