Марина Клингенберг - Ангелы Зодиака

Мне нужно было заполучить свидетельство существования Луки, но фотографий с ним у меня не было, его адреса я не знал, да и вообще практически ничего, кроме имени и места, где он сидел. Однако исчезнуть из школы, не оставив никаких следов своего пребывания в ней, он не мог, если, конечно, об этом не позаботились спецслужбы, что вряд ли. Должны были остаться записи в журнале, старые работы.

В школе планировался урок, на котором должны были присутствовать директор и завуч. Я подготовился к нему блестяще и так усиленно активничал, что учительница, кажется, сочла, что ей снится сон: к тому моменту я считался почти безнадежным учеником. Подводя итоги занятия, директор отдельно похвалил меня, чего я, собственно, и добивался. Едва прозвенел звонок, я подкатил к нему на этой благой ноте и наплел ему душещипательную историю о больном брате и семейном архиве, который мы якобы решили составить с родителями, чтобы Илья видел наши скромные успехи и вдохновлялся ими. В завершение этой мутной, но прочувственной белиберды я спросил, нельзя ли мне как-нибудь порыться в старых работах начальных классов, я бы нашел свои и забрал их, если можно. Сомневаюсь, что директор поверил в эту чушь, но, растаявший после моего обращения на истинный путь и наверняка не способный углядеть никакого злого умысла, могущего скрываться за старыми тетрадками, предложил вместе заглянуть к моему старому учителю.

Это мы и сделали. Игнатий Павлович, мой бывший классный руководитель, оказался на месте. Директор попросил его показать мне работы моего класса и разрешить мне забрать свои, и удалился вершить свои директорские дела. Игнатий Павлович, если и удивился, не подал вида. Он долго рылся в своей лаборантской, но не нашел ничего, кроме пыльной стопки тетрадей по русскому языку, сохранившейся, наверное, по чистой случайности. Запоздало я сообразил, что было бы странно, если бы все наши «шедевры» хранились годами, максимум – до года выпуска четвертого класса.

Я стал разбирать стопку и почти сразу наткнулся на тетрадь Луки. При этом я ощутил такое торжество, что Игнатий Павлович, оторвавшись от заполнения журнала, заинтересовался и подошел ко мне.

– Это не твоя тетрадь, – определил он.

Она была в открытом виде, так что если и можно было определить автора, то только по почерку. Мне было лестно, что учитель до сих пор помнит мой почерк, но чувство злорадной радости и ощущения победы оказалось сильнее. Я закрыл тетрадь и ткнул ей в лицо своего бывшего классного руководителя.

– Он был! – воскликнул я.

Игнатий Павлович поправил очки, строго посмотрел на меня и сухо поинтересовался, что у меня, собственно, за проблемы. Мне стало неловко, и я коротко изложил:

– Я когда-то спрашивал всех про Луку, куда он делся, но мне никто не отвечал. И вы не отвечали. И сейчас не отвечают. Я уже думал, что головой подвинулся, и решил доказать, что он был. Ну, вот. Видите? Был.

– Я никогда не отрицал, что он был, – ответил Игнатий Павлович, болезненно поморщившись. – И другие наверняка тоже. Просто не помнят. Ты сам себе напридумывал непонятно чего. А почему? Зачем? Ты ведь даже не дружил с Лукой, – он внимательно посмотрел на меня и серьезно сказал: – Если это беспокоит тебя без всякой причины, тебе нужно сходить к психологу.

– Причина есть, – возразил я. – Дети просто так не пропадают. А он взял и пропал. Так, ну, не бывает.

– Иногда бывает.

– И он действительно пропал? – я поразился.

– Действительно, – мрачно подтвердил Игнатий Павлович.

– Точно? – не отставал я. – Может, он умер, а вы не хотите говорить? Его убили? Похитили?

– Сходи все же к психологу.

– А психолог в курсе? Если да – схожу.

Игнатий Павлович вздохнул, вернулся за свой стол, а мне велел сесть за первую парту. Он взял с меня слово, что я не буду зря болтать, и пояснил, что рассказывает мне это только потому, что у меня, как видно, нездоровое беспокойство, и если он удовлетворит мое любопытство, мне станет легче.

Из его рассказа следовало, что Лука и впрямь взял и пропал. В последний раз его видели во дворе его дома, он катался с горки. С тех пор никто ничего о нем не слышал. Ни малейшей зацепки. Мальчика не видели ни живым, ни мертвым.

Поиск был долгим и трудным, отягощенным разного рода проблемами. Родители Луки крайне тяжело переживали потерю, так, что им пришлось оказывать медицинскую помощь. Вмешивать во все это детей никто не хотел, тем более никто не знал, в каком ключе должна быть подана эта печальная новость. По прошествии нескольких месяцев умом все понимали, что если Лука и найдется, то вряд ли живым. Сказать ребятам, что их одноклассник умер? А если случится чудо, как потом объяснить мрачный вердикт и устранить проблемы в общении ребят, которые, безусловно, возникнут, если Лука вдруг, образно говоря, воскреснет из мертвых? Сказать, что он уехал? А если найдут тело и расскажут об этом на телевидении? Сказать правду? Но зачем давать детям зыбкие надежды и повод для невеселых раздумий и всякого рода страшилок?