Макс Шервич: Великий учитель

– Но ведь это же я, – тупо повторяю я, сгорбившись и тыкая пальцем в серое пятно, подписанное моими ФИО, на виньетке, – Это же я…

– Конечно, вы, – успокаивает меня обвинитель и ласково подталкивает к выходу, – Ну, конечно же, вы, Джебраил Ахмедович… А вы как думали? Сколько веревочке ни виться… Ну, и слава Богу! Наркоторговля без вас зачахнет…

…Это был небольшой городок, в котором жили люди разных национальностей. Жили они дружно, друг друга не притесняли и всегда старались находить общий язык и общие интересы. В этом городе жил и я. И пользовался там большим уважением среди всех его жителей независимо от их национальностей.

Но пришло время бросаться камнями. Все жители городка разбились по национальному признаку на отдельные общины и стали вооружаться, для того, чтобы искоренить всех остальных, инородных жителей города. Замелькали топоры, косы, вилы и другие колюще-режущие предметы.

Однако, даже в это смутное время уважение ко мне не померкло. Ко мне приходили представители всех общин и диаспор с просьбой поддержать именно их в борьбе против остальных инородцев.

Приходили украинцы. "Иван Михайлович!» – говорили они мне – «Ведь Вы же украинец! Дались Вам эти москали и прочие кацапы! Геть их отседа! Присоединяйтесь к нам!» «Одумайтесь!» – отвечал им я – «И не гневите Бога своими безумными речами!» «Ну-ну» – говорили мне – «Мы, конечно, Вас уважаем… Но опасайтесь шальных пуль. Если чо.»

Приходили узбеки. "Иван Михайлович!» – говорили они – «Ведь вы же родились в Ташкенте. Мы Вас окружали с самого детства. Зачем Вам остальные? Будьте с нами!» «Вы понимаете, что говорите?» – вопрошал их я – «Покайтесь!» «Человек Вы, конечно, хороший» – отвечали мне – «Но сидите уж лучше дома, когда все начнется…»

Приходили даже аварруматы и сассиянцы и просили помочь им избавиться ото всех прочих представителей человечества, которые не могут похвастать столь древними культурой и цивилизацией как их собственные…

И вот все началось. На главную площадь города (которая, очевидно, должна была стать полем битвы) стали стекаться толпы. Люди потрясали оружием и выкрикивали гневные лозунги. Но я не стал отсиживаться дома. Я вышел на площадь, прошел в самую середину и взобрался на кафедру. Крики стихли. Представители каждой народности с надеждой смотрели на меня, ожидая, что я все-таки принял решение поддержать именно их диаспору. «Хорошо!» – сказал я, – «Я помогу вам!». «Кому? Кому?» – раздались крики. «Кого здесь на площади меньше всего?» – спросил я. «Нас!» – радостно закричали аварруматы, – «Нас меньше всего!» «Понятно!» – сказал я. И выдержав паузу, закричал: «Бей аварруматов!»

Крики ликования накрыли площадь. Аварруматы были уничтожены во мгновение ока. Объединенные общим противником и только что одержанной над ним победой недавние враги целовались и обнимались. Впрочем, минут через пять эйфория прошла. Арабы с ужасом осознали, что только что обнимались с евреями. Китайцы стали плеваться, когда поняли, что целовались с японцами. Толпа, только что объединенная общей радостью, снова распалась на отдельные кучки; снова поднялись в воздух колья и дрыны…

«Ну?» – спросил я, – «А кто теперь в меньшинстве?». «Ну, мы» – неуверенно ответил представитель сассиянской диаспоры, – «А к чему ты, собственно, клонишь?» «Бей сассиянцев!» – закричал я. Сассиянцы были повергнуты во прах, и повторилась старая история: недолгое единение, краткое ликование и повторный распад.

«И какая же диаспора самая малочисленная на данный момент?» – вопросил я. Но на этот раз никто мне не ответил. В воздухе повисла гробовая тишина. «Тогда может быть хватит?» – воскликнул я – «Тогда, может быть, да здравствует мир?» И тут все радостно закричали: «Хватит! Хватит! Мир! Мир!», побросали на землю орудия убийства и, взявшись за руки, стали расходиться по домам, напевая при этом народные песни о дружбе, любви и семейных ценностях.

Я стою на пороге православного храма. Яркий солнечный день. И тишина. Она прерывается лишь словами проповеди, которую читает внутри храма поп…

Я захожу внутрь. Солнце бьет лучами сквозь цветные стекла. Путь от порога к амвону устелен цветистым ковром.

Но внутри – пусто. Лишь я один стою на пороге, да священник, глядя куда-то за горизонт, продолжает читать проповедь. Кому он проповедует – неведомо, но слова его льются и льются монотонным потоком.