Олег Скрынник - XXI век. Повести и рассказы

Так и не успев досыта надышаться поразительно чистым, звонким горным воздухом, я вместе со всей честной компанией оказываюсь в уютном ресторанчике, где меня наперебой угощают вкуснейшим лагманом и предельно сладким азиатским вином. Вино пьют все, кроме Бредихина, и я наматываю это себе на ус. Позже, когда мы все неожиданно для меня оказываемся в сауне, это обстоятельство принимается мной за основу, определяющую моё дальнейшее поведение, – и моим гостеприимным хозяевам так и не удаётся превратить мероприятие в банальную оргию. Обманутыми в своих ожиданиях оказываются как опекающий меня Сакен, так и Лиза с Бредихиным, незаслуженно лишившиеся сладкого свидания (по-моему, это уже просто свинство с моей стороны). Когда я, сытая, довольная и чистая, улеглась в шикарную постель в своём номере, кто-то несколько раз стучался в дверь. Но я не стала обращать на это внимания.

Наутро, поднявшись в Ту-154 над белыми вершинами, среди которых было так хорошо вчера, я думала о том, что три великовозрастных пакостника в Пуще разломали мою страну просто из любопытства, желая посмотреть, что из этого выйдет. Подобно тому, как малолетние подонки надувают через соломинку лягушку, чтобы потом наступить на неё ногой и посмотреть, как она лопнет, или отрывают голову голубю, чтобы повеселиться, глядя, как он будет крутиться по земле, безуспешно пытаясь подняться на лапки.

«Что, вы сказали, вас беспокоит? Выделения? Ну-у, это не женщина, у которой их нет.» – Лысеющий доктор, тщательно моя руки, смотрел на меня поверх очков. – «Но мазочек мы всё-таки возьмём. Просто на всякий случай.»

Сижу в своей любимой «Лакомке» и переживаю эту недавнюю сцену в консультации. И как сегодня рухнула последняя надежда на то, что всё обойдётся.

Вот уж действительно: не можем знать мы значения происходящего. Как бы плохо ни было мне сейчас, а всё-таки легче от сознания того, что Создатель не дал мне стать – хотя бы и невольной – причиной чьих бы то ни было безвинных страданий.

В памяти всплывает лицо дурдомовского верзилы, и кулаки сжимаются сами собой. Эх!..

Вслед за этим по спине пробегает неожиданный холодок, и мои кулаки слабеют. Вспоминаю всю ту «тройку» и застываю от внезапной мысли, что кто-то из них, возможно, так и будет всю жизнь считать, что заразился от меня. И самое гадкое – то, что он будет прав. Господи, что же я так несчастна! Даже не знаю, на кого могла бы обрушить свой гнев. Хотя… Все трое хороши. И зараза им поделом!

Но эта мысль не утешает. И даже не успокаивает.

Однако, надо на что-то решаться.

На столе передо мной недопитый кофе и тарелка с нетронутыми эклерами. Машу на них рукой и выхожу на улицу.

Трубка телефона-автомата прикована к будке собачьей цепью.

– Эвелина Марковна? Здравствуйте. Это Люба Бу… Просвиркина. Что? Помните? Рада. Эвелина Марковна, вы мне не подскажете, как найти Люду?

Не проходит и часа, как мы вглядываемся в лица друг друга, пытаясь так разглядеть все возникшие за годы изменения, чтобы каждая из нас могла как-нибудь считать, что подруга совсем не замечает этого. Людмила показывает семейный альбом с фотографиями мужчин, женщин и разных карапузиков.

– Вот, – останавливает она моё внимание на фото, где снята с мужем. – Была Зверева, стала Лисицына. Судьба!

По тому, как она хихикает, говоря это, я понимаю, что имею дело с дежурной семейной остротой. Улыбаюсь в ответ, холодея от мысли, что скоро, очень скоро мне придётся открыться перед ней, и ещё – от боязни, что она заметит фальшь этой улыбки, и тогда открыться будет ещё труднее.

– Он у тебя тоже врач? – говорю я, чтобы поддержать разговор.

– Нет. Он всего лишь шофёр на «скорой».

Она внимательно смотрит, пытаясь уловить мою реакцию, и я снова ощущаю неловкость.

– Был бы человек хороший, – прячусь я за расхожую фразу, и потому, как она ухватывается за неё, вижу, что не промахнулась.

– Вот-вот, – с жаром говорит она, отчего становится ясно, что их семейный союз выдержал не одну атаку её рафинированных родственников, не исключая, разумеется, и Эвелину Марковну.

– А ты? – спрашивает она, вероятно, из чистой вежливости, потому как на протяжении моего краткого отчёта о прожитых в отдалении от неё годах взгляд её плавает, останавливаясь на посторонних предметах, и приобретает живость и блеск только лишь когда я заканчиваю вопросом о её потомстве. Заговаривая о своих отпрысках, она преображается, демонстрирует множество фотографий, игрушек, вещей и сувениров, нимало не сомневаясь в том, что созерцание этого хлама доставляет мне такое же удовольствие, как и ей. Только теперь, когда она носится по комнатам в поисках очередного мишки или ваньки-встаньки, я замечаю, как она округлилась и обабилась.