Александр Скидан - Расторжение

так в оркестровом свальном мраке
теперь станцуемся мил-друг
прилаживая мертвой Эвридике
надраенный мундштук

Обмелело все, что мелеть могло,
обмолот при Милетах, при нас – огло-

бля, скажу и в жмурки пойду играть,
собирая подать с петровых Кать.

Отыкалось им и вошло впритык —
Екатеринбург, и мин херц, и дык

ёлы-палы; все, что могло линять,
истекало околоплодным ять.

А на ижицу как насадить язя
да с фитой по Яузе, кабы льзя…

по усам в Париже текло бы так,
как из сказки помнит Иван-дурак.

. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .
. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .

Обмелело все, что могло мелеть.
Остается во мгле, хоть ни зги, неметь.

По-немецки Бог-Нахтигаль, соври,
отпуская Гретхен грехи с иври-

тат-а-тет мне пела про тот исход,
обломился которым кронштадтский лед…

Дыша как дышится – толковым словарем
на толковище безударном,
где ять и ижица, униженно виясь…
Как им на горло песней наступили
(О, если б Песнью Песней)
санитары-краснодеревщики, Аз, денщики,
воспрянувшие радостно у входа в разогнанную
Учредилку, те,
что учредили для бытописанья
подобие диеты пуританской —
по-руссоистски приспустив портки
как западникам, так и русофилам
(Кириллу и Мефодию).
Кириллиц
дружины добровольческие шли под трибунал,
под гарнитуру таймс в створоженной
фасетке. Но дышали:
как дальнобойным эхом из Парижу контуженные
мальчики – картечь, ком.патриоты, юнкера,
с начинкой разнокалиберного разночинства, —
заколотые опосля в райке,
в том, достоевском, в доску поминай
как звали, не увидевшие «Федры»
в дистиллированные Цельсием бинокли
армейские, с обратной перспективой,
всклянь налитые дисциплиной смерти,
обороной
консервов твердой крови,
плазмы вшей окопных, взматеревших
на поминках по стратегически-соборному
сырью, клиническому донорскому долгу
словесности отечественной. Амен.
Иль в самом деле оказался прав
от православной церкви отлученный

боярин, призывавший: мiру – мир,
земля – крестьянам, хижины – дворцам,
а небо Аустерлица – Андрею
Болконскому; и что в Эгейском море
нам нечего топить, кроме цепей и эпоса
Гомера?

…Когда бы я не видел эти игры

коллежских регистраторов, с повинной
являющихся к смердяковым власти…

Одна отрада: хмурый Ходасевич
повелевает умереть отсюда
ночными и безумными словами, разящими —
как бы мираж
в пустыне сей. И я это
увидел.

Прощай, прощай. Не помни обо мне.
Но, ижицу с фитой храня в обойме,
склоняй тех, в пыльных шлемах, комиссаров
к классическому правонаписанью,
классическому.

Откуда готика, откуда прежде сны,
откуда рог возвышенной луны,
и хвойный дух в лесах белопогонных,
и снеги идут. В зеркалах – темноты,
и пропуски в словах; Санкт-Петербург,
ума единорог, откуда морок
второразрядный, инфлюэнца, насморк
и кенотаф из скандинавских плит?
Избыток, патока несбыточного рая,
твердыня и цезура мира,
крен
балтийской синусоиде.
Харибдой
и Сциллой промеж ног прыжок и фрахт,
и поворот винта суицидальный, – вся
подноготная. И причащенье
булыжником с бумажной мостовой.

А что пенька и лен в твоей Тавриде?

В скалистых фьордах фолианты Фрейда
листай, там все написано о смертных,
торгующих деторожденьем смертных.
Нуте-с…

В оранжерее разоренной
Биржи
раскрой объятья залетейской стуже
и яблочком катись по Малой Невке,
на частничке к Некрасовскому рынку,
к подстриженному аглицкому парку,
где вреден Север, где скрипят полозья
как армия писцов нотариальных.

Здесь похоронен неумытый князь.
В камзоле? В тоге? Прах
ни отряхнуть, ни вытряхнуть.
Санкт-Петербург ума,
откуда готика, когда еще не назван
никак, – но существует? Существуй!
Как ты да я, как гений и злодейство.

Откуда готика? Откуда прежде сны.
Откуда рог возвышенной луны.
«Все, кто блистал в тринадцатом году, —
лишь призраки на петербургском льду».