Гила Лоран - Первое слово Съела корова

По лесу у них мамоны ходят да обезьяны,
да по дорогам людей дерут,
а дики олени пупки из себя роняют по лесу.
И месяц у них стоит три дня полон,
да овощ сладкий везде каждый час произрастает.
И третий ангел со звезды возгласил: второе горе прошло; вот, идет
скоро третье горе .
И снова – всем померещилось только, будто звезда мигнула .

Соседи ходят, клад ищут. Каждый
свою комнату простукивает.
Тетя Маруся войны ждет.
Стасик нож точит.
Тетя Ревечка все кудахчет,
как бы Этлю поскорей замуж пристроить.
А в третьей справа видели черную девочку.
Говорят, из шкафа вышла, ушла в зеркало.
Я повесился . Прямо в центре комнаты,
на крюке из-под люстры, что в лепной розочке .
Тогда еще из репродуктора женский голос
пел про какой-то миллион .
Висел, думал про себя, что золотая люстра .
Потом рука устала . Упал . Разбился .

Милостью высокою преидох же три моря, претерпех же три горя.

За тремя морями за тремя веками
я искал струящуюся шелками
деву, не тронутую дураками,
чей сильнее, чем смерть, фавор.
Мне родные стали что грязь, что блохи,
врачи говорили, дела мои плохи,
я дни напролет чертил ее профиль,
я крался в ночи, как вор.

За тремя канавами за тремя плевками
я нашел себе куклу с отточенными руками,
с полетом бедра над чудовищными каблуками,
с надменной стрелкой ресниц пластмассовых ввысь.
Я двери держал, острил, посылал букеты,
стирался в пыль, слизывал след с паркета,
добившись – ногами пинал, выгонял на бульвар раздетой.
Но волей хандрящего дьявола мы ужились.

Купили кольца и объединили имя,
строили планы солнечными выходными,
затоварились ходиками стенными
и чайником со свистком.
Крестом держал пальцы – боялся ее потерять я;
но однажды утром, дотошно собрав все платья,
она спокойно ушла в чужие объятья,
оставив меня в пустой ванной со свешенным языком.

Вырядилась, точно народная артистка
или директор овощной базы,
и пошла разоряться
как только сама от себя не устанет

крашенная в медно-рыжий
в черном, с драгим камением,
сливки с прекрасной эпохи
шарфик шелковый – прямо из парижа
проплыла, с надменным недоумением,
сквозь вялый гул предбальной суматохи,
наклонилась – и щекой по щеке
и мятный шепот в ухо
и требовательный, душу тянущий,
на темной лестнице. и в такси налегке
и душистые простыни. и ведь не спьяну же
но наутро – ни сном ни духом.

ха! она ж холодна, как лед
на нее только издали любоваться и можно

вот она – захудалая моя весна
ветеранов свозят в столицу
драконовым гребнем по пустырю жжет траву детвора
красят бордюры решетки бронзовые имена
чистят песочком каменные лица
тянет жареною картошкою по дворам.
Притулился меж нечеловеческими громадами
новой кирпичной рассады
белый ванильный салатовый
поселок пятидесятых
пряничные балкончики фонтана кафельная колыбель
мальчик на трехколесном. дребезжит.
поджарый кобель
наискосок задумчиво пробежит
через трамвайный круг
тетенька сидит на трубе
полирует ногти. И вдруг
цок-цок по улочке
лисичка с сумочкой
и сердце мое, сердце-шмерце,
кивает само себе, что малая дурочка,
и стекает каналами тайных подкожных венеций
и капает чем-то горячим на тротуар,
контурируя пурпуром бензинный муар.