Давид Паташинский - Читай меня по губам

Пушистые облака поднимут тебя наверняка,
ты ведь сам легкий такой,
в тебе не больше дюжины голубей,
в тебе не меньше дружины богатырей, улетай скорей.

Она не пришла, так ты сам улетел.
Стало пусто, солнечно, холодно, как бывает зимой,
когда снег падает на ржавую карусель,
а ты все летишь. Ты все летишь, боже мой.

Мы расплавимся, мы икары светлого далека.
Держи меня за руку. Ты понимаешь, это моя рука.
Долина внизу полна огней, это за нами пришли
искать нас днем. Всю подноготную пережгли.

Месяц назад становится вновь луной.
А мы ходили по облакам, наивные крендельки,
белые, выпадающие дождем.
Алые, улетающие мотыльки.

Став луной, мы оборачиваемся ночью.
Прочной, брезентовой, пологом надо всем.
Взмах вороной косы оставляет не более многоточья
нас на золотой росе.

Улетев навсегда, по оставленному так плачут,
оно так безнадежно печалит, боже мой, облака
тлеют мелом горящим, пока шкуру твою медлительно размечает
рука небесного скорняка.

Я не хочу оказаться честным,
я врал, когда нужно, я улыбался, когда грустно,
в прошлой жизни меня звали Франческо,
в моих ружьях было от пуль густо,
было эль мориарти от моих стрел, когда я охотил оленя,
топоры мне запихивали за пояс,
а все остальное время
я был полночный поезд.

Сегодня вечером я снова не понял, я снова стал пони,
меня возили по кругу,
а ты сидела и грела свои ладони
о сладкий пот моего крупа,
а ты сидела верхом, как мальчишка,
каблуками впиваясь в мои бока,
и в груди перекатывалась, гречишна,
только дыхательная крупа.

Качает пальмами рука, играет стрелами Диана,
душа горит у моряка, как настоящая заря,
изба, прибежище сверчка, протяжны руки Океана,
звезду видать издалека на лысине у звонаря.

Играй мне, колокол, сонет, и полонез читай по буквам,
мне музыки волшебный дом открыт, как облако лучам.
Жизнь совершенна, смерти нет, не выпустит она стрелу к вам,
по ней горюет Посейдон, песка прибрежного гончар.

Картавит криками народ неоспоримые рулады,
уходят вспять, поражены, владельцы меры и весов.
Граница Крита у ворот. Не запирай ума палаты.
Когда не знаешь тишины, поставь на музыку засов.

Качает пальцами тростник, смеются маленькие лани,
взрываясь шелковым огнем, как эта странная строка.
А ты меня с собой возьми, играть судьбу колоколами,
обедать хлебом и вином, ложиться спать на облака.

Корабль уплывает по реке,
и солнце освещает небо снова,
тебя запомнят в синем пиджаке,
сутулого, усталого, больного,
тебя запомнят, но не назовут,
и, в книге книг страницу не заполня,
по мостовой чернилами мазут
бежит наперерез мальчишке полдня.

Настало время молодой молвы,
рука не доверяет больше глазу,
бежит паук на цыпочках любви,
но муха не дает ему ни разу,
и ты ее прощаешь все равно,
тасуя поредевшую колоду,
скрипит баркас, и рыбы домино
заходит в остывающую воду.

Настанет день, которого всегда,
проснись уже, не слушайся светила,
слова бегут, как ток, сквозь провода,
оглянешься, и жизни не хватило,
за пазухой промокшая метель
несет свое прохладное не надо,
и дверь снимает медленно с петель
предутреннего воздуха громада.

Постелите мне теплую землю под голову,
я устал эту песню дышать,
начинается быстро, а пишется с голоду,
на углу, где костры малышат
разгораются, гаснут, и вечером угольным,
на опушке, руками щедра,
ты любила показывать внутренних кукол нам,
издавая мотивы щегла.

Говори мне еще, бескорыстная пленница,
прямо в ухо седое дыши,
если сердце усталое плакать не ленится,
на какие, простите, шиши,
чтобы полной луной, выходя за околицу,
разбирая дорогу почти,
а зачем бы ему, будет сам беспокоиться,
надевая слепые очки.

Эту песню дышать между воздуха колкого,
по углам, где железо гремит,
где печаль застывает последняя волкова,
проникая по пояс в гранит,
ты ему обещай вороватую паузу,
лоб целуй невысок,
а потом уходи, троекратно, по Штраусу,
выворачивая носок.