Давид Паташинский - Читай меня по губам

но в животах ни деток, ни икорки,
а на востоке в бешеном восторге
один мужик другому угодил,
наладил дил,

и стало все – как в банке, как в Париже,
на улицы отправились алеши,
веселые, веселые они,
горят огни

но нас с тобой совсем не освещают,
горят вовсю и родины не чуют,
и новую не вырастить траву,
живем в хлеву,

и хворь твоя, что песней напевала,
летела в дверь и оставалась белой,
Россия плачет бедными детьми,
а это мы.

Черника, губы, молоко,
дышать легко бесплатный воздух,
прости, что время далеко
ушло, теряя эти звезды.

Не страшно думать, что устал,
страшнее доверять картинам.
Мы так привыкли лгать крестам,
что вырастали на пути нам.

Страшнее знать, что никогда
тобой не обернется птица
и не позволит всласть напиться
неумолимая вода.

Оставь меня, мне плохо, мне душно, мне дурно.
Воздух рычит, как собака, ночь молчит, как собака.
Луна пожелтела и упала в пустую урну.
Дождь прошел и заплакал.

Иду посередине дороги, голова седа, как молодая сталь.
Созвездие Браги. Мокрая дорожная полоса.
Зачем просить? Я бы сам, скорее всего, перестал.
Дай еще полчаса.

Говорят о ком бы то ни было, но говорят.
Молчат всегда об одном.
У фонарей развелось детей-фонарят.
Горят маленькие под окном.

Никогда не узнать, когда время пришло,
когда промолчу о ком бы то.
Бэтах ше ло 1 1 точно нет .
Одиночество – это такая комната.

Глина ли, супесь ли, чернозем.
Все одно много в карманах не увезем.
Странное было место ссср.
Тяжелое, но дорогое.
Сам помнишь поди, как прокуренный офицер
вечером пришел за тобою.
Сам знаешь, у кого болело запертое внутри.
У фонарят были родители-фонари.

Где олово, чтобы залить нам в глотку,
где курево, чтобы смешить нам сердце,
а холодом нам не унять молодку,
а горечью нам не понять утрат.
Уходим мы, и каждый шаг последним нам
все кажется, но все не становится.
На Родине все из любви нашей слеплено,
мерзкой кашицей, мерзлой околицей.

Канальи мы, негде выжечь клейма нам.
Безжалостны. Сноровисты, подлы, жилисты.
У нас по карманам одни обидные шалости.
Да и сами никогда не решались просить о милости.
Утром выходим из своего отрочества,
но свет удержать не можем до ночи свой,
и не видать нам иного отечества,
чем безнадежное одиночество.

На заре серая птица поднимается выше солнца,
дождь хочет пролиться, но ему не хватает сердца.
Ты стоишь на пороге, окруженная дымом ситца,
но ты не любишь его соседства.

Ты сама по себе, ты прялка и ты же пряжа,
ты песня, ты горло, ты белая, как бумага.
сегодня никто больше тебе ничего не скажет,
сон твой алый будет сильнее и слаще мака.

Заката злато, кислит оранжевая облепиха,
ложатся спать меховые, а голые прячут лица.
Ты прости, что я ухожу так тихо.
Все как впервые, будет зачем проститься.

Ты пойдешь прясть свою дорогую пряжу.
Я пойду плесть свою песню, былину, сагу.
Потом ты без меня ляжешь.
Потом я не с тобой лягу.

Вели меня поднять над мостовой,
я танцевать, как мальчик, обещаю,
останусь сам неведомо с тобой,
заварим чаю.

Мне мало рта дышать твою тюрьму,
где воздуха медлительная вакса.
Вели поднять меня, я сам пойму,
как расставаться.

Синеет тьма над городом моим,
спокоен вечер, небо звездно,
ушел домой усталый элоим,
настало поздно.

На манжете записал четверть слова, две улыбки,
лестниц мертвую гармонь надувая на бегу.
Намокают паруса на ветру слюдою липкой.
Покажи свою ладонь. Я тебя не берегу.

Подожди на берегу. Берега – они такие.
Хочешь – море огради. Синевою на мели.
Голова моя в снегу. Далека Самофракия.
Волны плачут позади, удивляя корабли.

Лестниц мертвые меха понимая с полушага,
желтизну унылых стен проходя наискосок.
Потому дрожит рука над манжетой обветшалой,
что нашел на берегу только солнце и песок.