Мария Фомальгаут - Сущность Эф

А вот.

Машина.

Совсем рядом.

Ну, не совсем машина, ну почти-почти-почти машина. Осталось только чуть-чуть подправить, вот так…

И все.

И можно лето забирать. Вот ТИМ лето и забрал, теперь у ТИМа лето свое…

– Это ты лето забрал?

ТИМ смотрит.

Слушает.

ТИМ уже и не помнит, как это – слушать, ловить волны воздуха…

– Это ты лето забрал?

ТИМ напрягает память, высасывает оттуда воспоминание, вот же, вот…

Я.

– А ты злой! Злой ты! А ты лето… лето…

ТИМ вспоминает. Говорит:

– Хочешь… хочешь, я тебе лето подарю? Выбирай любое…

Спохватывается – когда Тимка хлопает в ладоши, раз, два, три…

Лета – у-ЛЕТ-а-ют.

Все.

Разом.

Этот гонится за летами, не может догнать, где ему, сил-то у него не осталось, когда лета его покинули, вот и тает он, тлеет…

И Тимка посреди двора один остался. Ждет Тимка лето, а где оно, а нету, а…

И говорит:

– А хотите, я вашим летом буду?

И стал Тимка летом. Люди оглядываются, смотрят, а где Тимка, а Тимки нету, а вместо Тимки – лето, нет, не так, – лето-о-о-оо-о! – и нет, даже не так – ЛЕТОО-О-О-О-О-О-О!

Солнце клонится к закату.

Ветер гонит по опустевшему полю последние колоски. Кто-то подхватывает колосок – пока еще не село солнце, пока еще можно.

Люди спешат в город, все, все, все – и пешие, и конные, и на повозках, и кто как.

На воротах черепа скалятся, в черепах огоньки горят, отпугивать тех, кто там, там…

Подступает к городу седой туман осени, стелется по холмам, а в город не заходит, в город туману нельзя.

Люди жгут костры, жарят быков, барашков, пьют вино, ребятишки резвятся, кто постарше, пугливо смотрят на туман на холмах, приглядываются, не мелькнет ли там что-то чуждое, нездешнее, недобрые чужие огни. Старики молодым рассказывают, что в эту ночь за ворота выходить нельзя, безвременье унесет.

Ночь наступает.

Кончается осень.

Кончается время людей.

Боу закрывает уши ладонями.

Кричит – срывается на визг:

– Не надо, не надо, не на-а-а-до!

Боу рыжая.

И волосы у Боу до плеч.

Прохожие останавливаются, оборачиваются изумленно, кто-то даже подходит, с вами все в порядке – Боу растирает виски, хочет позвать на помощь, тут же спохватывается, широко улыбается, нет, нет, все хорошо.

Боу пятнадцать лет.

У Боу джинсики розовые.

У Боу рюкзачок за спиной, а на нем британский флаг.

Так-то.

Тянутся, тянутся по холмам седые туманы.

Ветер гонит на опустевших полях последние колоски.

Люди спешат домой, заезжают в гараж, опускают ворота. Зажигают свечи в резных тыквах, разводят огонь в каминах. Из витрин смотрят скелеты в ведьминских колпаках, разноцветные надгробия, резные тыквы, народ скупает ведьмины пальчики, по улицам ходят люди, залитые красной краской…

Стемнело.

Кончилось время людей.

Пол прислушивается.

Пол это не тот, который напротив потолка, – это его зовут так, Пол.

А полностью Паулин.

В честь одного Паулина известного.

Вот он прислушивается. И говорит:

– Еще одна… где-то тут… рядом…

Боу замирает.

Пытается понять, что она видит, – не понимает. Смотрит на набережную, а что такое, где Большой Бен, нет Большого Бена, а где Парламент, и Парламента нет, вместо Большого Бена возвышается причудливая башня, а на ней трилистник.

Боу спешит прочь, сворачивает туда, где Глаз Лондона, а нет никакого Глаза, а дальше лестница поднимается, кажется, в самые небеса.

Боу бежит прочь, Боу торопится, Боу огибает прохожих, чего они так на Боу уставились, ну еще бы, здесь никто так не одевается, это Боу одна такая вот… в джинсиках, и рюкзак у Боу с британским флагом – больше ни у кого такого нет.

Боу бежит, впечатывается с размаху в стену, ай, ах, откуда здесь стена, только что никакой стены не было…

Оглядывается.

Вот он, Большой Бен, на месте.

И Глаз на месте.

Все при всем.

– Пусти…

Боу делает вид, что не слышит.

– Пусти-пусти-пусти!

Боу зажимает уши.

И Боу кричит:

– Пусти-пусти-пусти!

Это не одна Боу, это разные Боу. То Боу, которая живая, по городу идет, джинсики у Боу и рюкзачок. А то Боу, которая мертвая, уже две тысячи лет как. Вот она и кричит:

– Пусти! Пусти-пусти-пусти!

А Боу не пускает.

Спешит домой, прячется за дверью, маму обнимает, чмоки-чмоки, и наверх бежит, в комнату к себе, падает на кровать, в подушку лицом зарывается, не слышать, не слышать, не слышать…

Боудикка смотрит на город, раскинувшийся по обе стороны реки.

Кивает своим людям, вскрикивает – коротко, резко: