Павел Сурков - Происшествия в Токио. Драматургия

Боткин. Как же вы это поняли?

Николай. Чрезвычайно просто. Эти письма были написаны якобы верным мне офицером. Но в этих письмах аноним называл Алексея «царевичем». Вы же понимаете, что офицер, дворянин, никогда бы так не сказал… Он бы сказал – «цесаревич»….

Боткин. То есть…

Николай. Да, кто-то из наших тюремщиков или того хуже – стоящих над ними, решил устроить нам эту отвратительную, хотя и тонко организованную провокацию. Чудовищную… Чудовищную потому – что она давала нам надежду. Крупицу надежды. Надежды на освобождение от пленения. Я понимал, что мне суждено изгнание – мне и всей моей семье. И я… Был ли я к этому готов? Не знаю… к изгнанию, к эмиграции, к тому, чтобы оставить Россию – да. Но вот к этому…

(свет гаснет на Боткине, Николай остается один, слышится грубый мужской голос)

(Николай резко оборачивается на голос – свет вычерчивает массивную фигуру Распутина)

Николай. Ты ли это, друг мой?

Распутин. Я, папенька.

Николай. Но ведь… Я же сам видел тебя мертвым, ты же был убит, тогда, в Петербурге…

Распутин. Да что нам смерть! Ты же сам не раз говорил, что в Бога веруешь?

Николай. Верую.

Распутин. Ну и вот – раз веруешь, значит, знаешь, что нет никакой смерти, а есть жизнь вечная, что нам Боженькой дана. Он добрый, Боженька, вона, в меня из пистоля палили-палили, больно было – страсть! – а он смилостивился и упокоил. Таперича не болит ничего, а что грудину продырявили, да нос набок свернули – мне-то оно сейчас вообще ни жарко, ни холодно – чай, не под венец. Так что ежели веруешь в Боженьку – то в смерть верить не нужно. Нету ее, смерти-то.

Николай. Верю… Но слаба моя вера, видимо… Потому как – страшно мне.

Распутин. А всем страшно. Умирать – завсегда страшно.

Николай. Умирать?

Распутин. Ну а сам-то как думаешь? Для чего тебя держат тут, за семью замками? Правильно, чтобы напугать. Чтобы за страхом своим не упомнил ты ничего, потерял бы разум. И бороться с этим – есть лишь один верный способ.

Николай. Какой же?

Распутин. Одно помнить: не властен никто над тобой на земле. Никто не может тебя запугать да уничтожить. Что они сделают с тобою? Убьют? Да подумаешь – душа-то она вечно живая, ей только в радость скорлупу бренную стряхнуть, да и помчится, аки птичка. Встряхнется – и полетит, душа живая-то.

Николай. Понимаю. Все понимаю. И верю, но…

Распутин. Веришь да не веруешь. Бывает. Так сила веры-то и проверяется.

Николай. Скажи тогда, зачем мне все эти проверки? Разве надо меня еще раз за разом проверять?

Распутин. Ну а как же? Господь – он такой. Он нас ежеминутно, да что там – он нас секундочку каждую испытывает. На то Он и Господь.

Николай. А если я не выдержу испытание?

Распутин. Так не всякий и выдерживает.

Николай. И что бывает с тем, кто не выдерживает?

Распутин. Да со всеми по-разному. Вот я, например, не выдержал – и вынужден тебя сторожить, приглядывать за тобой, да сделать что-либо – увы! – не могу.

Николай. Почему?

Распутин. Недозволительно. Только смотреть могу – ты, папенька, как за стеклом, все вижу, все беды, что на тебя ниспадают, да ничего поделать не в силах. Как из-за стекла: кричу до хрипоты, мол, погляди же, охолонись – вон оно, за твоей спиной, а ты не видишь, не слышишь, своей дорогой идешь, а опасность, беда, вот она, рядом! А ты ее не замечаешь – тебе крах необратим, а мне мучение на тебя глядеть…. Вот наказание мое какое… Нестрашным кажется? А у меня сердце на части рвется – и так болит, а тут вообще словно вострым ножом его кромсают… Понимаешь, папенька?

Николай. Понимаю, друг мой.

Распутин. Сердцем слушай… До сердца твоего я постараюсь достучаться, туда позволительно говорить мне, туда, не в уши, но к сердцу твоему прямиком… И если услышишь – глядишь, и спасешься… А не услышишь – сгинешь насовсем.

Николай. Сгину?

Распутин. И не один. Всех, всех за собой потянешь. Всю семью уведешь за собой. Всех.

Николай. Всех?

Распутин( кивает ). Всех…

Николай. И как же мне все это остановить? Как спасти – не себя, нет, их всех! Всех…

Распутин. Всех не спасешь… Да ты и не сможешь уже никого спасти… Даже себя… Даже… ( медленно отходит в глубь сцены и исчезает )