Светлана Иконникова - Больно не будет. Нефантастика

Ежона несло и, кажется, несло в тартарары.

– Братан, может, не будешь допивать? – я чуть отодвинул его кружку – шестую или седьмую за вечер.

– Вот именно! – Ежон пухлыми пальцами вернул ее назад. – Вот именно. Мы ж все равно бухаем. Бухло – наш пересон. Так какого, Ваняша, хрена, мы не жрем нормальные таблетки?!

Меня зовут Иван. Но Ежон называет меня Ваняшей. Ему можно. Он – друг.

Августовские ночи – как уходящий от остановки автобус. Бежишь за ним, и кажется, ты уже почти сел, почти догнал, но – нет. Он закрывает двери прямо перед твоим носом. И уезжает.

Автобус увозит с собой твое самоуважение.

Август уносит с собой лето.

Я запирал кафе, когда на город опускалась ночь. Кажется, с каждым поворотом ключа становилось все темнее и темнее. И когда я по традиции подергал ручку двери и положил на дверь левую ладонь (для меня это был акт сакральный, как для верующих – перекрестить), все полости города заполнила темнота.

– Эй, – одна из полостей зашевелилась. – Не уходи, – из темноты выступила Девчонка.

– Ты? – ключи выпали из рук – я поймал их почти на подлете к асфальту.

– Слушай, – Девчонка схватила меня за рукав. – Покажи мне, как это – страдать.

Она сидела на высоком стуле – маленькая, чуть начинающая полнеть, мягонькая. Болтала короткой ножкой в красной кеде (красном кеде? Как правильно?) А лицо было сосредоточенным, почти серьезным.

– Я думала про тебя. Когда ты говорил, что страдать – тоже нужно. И про ту маму – ну, у которой ребенок умер. Из стихотворения, помнишь? – смотрела мне в глаза. – Вдруг и правда нужно. Ну, вдруг это что-то такое важное, что я почувствую и вдруг такое – пуххх! – она изобразила руками взрыв. – И что-то будет. Я хочу попробовать, понимаешь? – подалась вперед, словно с моста решилась прыгнуть.

Не самоубийство, нет. Прыгнуть с моста с веревкой. Но все равно же как в бездну шагнуть.

– Ты правда хочешь? – даже если она сейчас скажет «нет», я убедю ее. Да, я хочу этого! И мне плевать, что нет слова «убедю».

– Я… да, я хочу. Давай, ты придумаешь, как – и скажешь мне, когда прийти. Давай? – волнуется, отодвигает момент. Нет, моя хорошая. Уже не отодвинешь.

– Сейчас, – беру ее за руку. – Не потом. Сейчас.

– Но, если что, я же всегда могу выпить пересон, ведь правда? – открывает для себя эвакуационный выход.

– Конечно, – фига с два я тебе дам его выпить, моя хорошая.

Я сидел перед ней и называл ее самыми отвратительными словами. Я кричал на нее. Я говорил ей правду. Абсолютную правду про нее и ее родителей.

Что они вырастили пластмассовое чудовище. Которое не умеет страдать, а может лишь беззаботно порхать из клуба в кафе и обратно. Что человек без страданий – не человек, а амеба. И что она – такая нежная, солнечная и милая – амеба. И ни один разумный человек даже не найдет, о чем с ней говорить, потому что она – дура. Набитая пустотой дура.

Я кричал это ей. И был готов убить себя.

Она не чувствовала.

После того, как прошел первый рефлекторный испуг, она не почувствовала ничего.

Ни обиды на меня.

Ни досады на себя.

Ни злости на сказанные слова.

Ни унижения от менторского тона.

Мой эксперимент провалился в тартарары. Она могла не пить пересон! Она и без него не страдала!

– Как это возможно?! Как могло случиться? Почему ты не плачешь, не вцепляешься в волосы, не швыряешь в меня табуретку? Почему? – я хватал ее за плечи, заглядывал в глаза: вдруг там, в глубине, есть что-то живое? Настоящее? Чуть-чуть…

– Ну я стараюсь! Мне очень хочется почувствовать, как это – страдать. Но у меня не получается, понимаешь? Вот ты говоришь, что я тупица, а мне только смешно, потому что слово забавное, и все. Обзови меня не забавным словом, может, я расстроюсь?

Бесполезно. Я выпустил ее, сел на стул, помассировал виски.

Пересон оказался сильнее. Он не просто избавлял от страданий «здесь и сейчас». Он выжигал центры боли – так же, как наркотики уничтожали центры удовольствия.

Каким станет мир без боли? Как долго он протянет? Пару десятков лет. А потом homo перестанут быть sapiens. А может, и вовсе перестанут быть. Человек разумный не может жить, не чувствуя другого человека, такого же разумного. Тот, кто лишил нас страданий, одновременно унес в могилу и сопереживание. И сочувствие. И любовь.

– Пошли, провожу тебя до дома, – протянул Девчонке ее ветровку. – А то темно. Вдруг с тобой что случится.

– Ой, да чего со мной может случиться! – фыркнула она. Точно так же, как фыркал я в свои двадцать лет. Когда не было еще никакого пересна.