Леонид Жуховицкий - Жизнь в сумерках. Последний шестидесятник

Между прочим, Еву с Адамом выставили из Рая за очевидный грех. А собака? Ее ведь никто не выставлял. Могла бы и доныне слушать пение ангелов. Так ведь нет – сама, добровольно, кое-как перебирая короткими лапами, побрела за несчастным Адамом в холодный необжитый мир. Такой, видно, характер: не могла бросить одного в паре с ненадежной Евой.

А ошейник – зачем ей ошейник? Чтобы не убежала? Она ведь и так не убежит. Это мы привыкли думать, что Адам ей хозяин, она-то считает, что друг. А собаки друзей не бросают. Жена уйдет, дети уйдут – собака останется.

Райскую жизнь построил Бог. А эту, которой мы все на Земле живем, сами люди. И ходим, опасливо косясь то на соседа, то на чужеземца, то на начальника, то на подчиненного, то на собственных детей-родителей. Кого-то давим, кого-то грызем, в ком-то обманываемся, кого-то обманываем сами. Уже привыкли.

И только ничья собачонка, рыжий лучик, коротконогий лоскуток Рая, трусит вдоль шоссе, напоминая прохожим и проезжим, что ведь можно жить и по-иному.

Алла Киреева, жена Роберта Рождественского (до сих пор не могу называть ее вдовой) спросила:

– Ты помнишь, как мы ходили в ресторан «Пекин»?

– Помню.

– Напиши для меня.

– А зачем тебе?

– Хочу себя проверить. Пишу книгу…

Мы с Аллой дружим больше шестидесяти лет. У нас вот так. Бывает же – оба дожили. Просьба друга – закон. Попробую вспомнить.

В те, уже очень далекие годы, любой ресторан был заведением изысканным, элитарным, «Пекин» тем более. А поход туда – целым событием. Потому и запомнился.

У нас был столик на пятерых, точнее, на шестерых, но один стул пустой. Компания была вот какая: мы с Аллой и три великих поэта: Евтушенко, Рождественский и Соколов. Правда, тогда они еще не были великими поэтами, были просто Женька, Роберт и Вовка, но талант уже дал о себе знать. Все мы учились в Литературном институте. Странное время: три четверти студентов были взрослыми и очень бывалыми – войну прошли, и писали, в основном, о ней. Их имена уже тогда получили вполне заслуженную известность, хотя сидели с нами за теми же убогими столами и неохотно зубрили тексты к тем же зачетам. Фронтовикам было куда труднее, чем нам, вчерашним ученичкам – мы еще не забыли школьные предметы, ту же литературу или язык, им же приходилось все усваивать заново. Студенческое братство всех уравнивало, все на «ты». Друнина была Юля, Ваншенкин Костя, Винокуров Женя, Асадов Эдик, Старшинов Коля. И будущий классик Гамзатов просто Расул, и герой Одесской водокачки Поженян просто Гриша, и участник штурма рейхстага Субботин просто Вася, и сильно обгоревший в танке Орлов просто Сережа. Лишь много позже я понял, как же нам тогда повезло: драгоценный опыт военного поколения мы получили просто в подарок от судьбы.

Итак, ресторан. Чья была идея, уже не помню – наверное, настойчиво предложил Женя: он уже был (с восемнадцати лет) членом Союза писателей, много печатался, был абсолютно уверен в своем будущем и мало нуждался в деньгах. Заказали мы шикарную восточную экзотику: круто прожаренную утку по-пекински и коньяк из вишни, вкусный напиток, по-моему, синего цвета. Гуляй, душа! Однако, пили не так уж и много: традиционная писательская болезнь, которая позже сильно ударила Володю Соколова и краем задела Роберта, в те студенческие годы еще знала свое место – скромно стояла поодаль, ждала своего часа.

Ресторан был не то, чтобы пустоват, но и не переполнен: послевоенная голодуха затянулась, не хотела уходить из Москвы. Зарплаты были низкие, даже не знаю, кто мог позволить себе ресторан. Наверное, чиновники в командировке, офицеры от майора и выше (они тогда получали прилично), торгаши с некоторой опаской, артисты, писатели, адвокаты – словом, хозяева жизни средней руки. Ну и молодые литераторы – обмывать публикацию. На эту гигиеническую процедуру уходил порой весь гонорар.

Разговор поначалу был гастрономический, обсуждали диковинную утку и благородный вишневый напиток. Потом говорили о стихах. В основном, держал площадку Женя. Он тогда быстро развивался, и как личность, и как поэт, его уже в ту пору отличало редкое творческое трудолюбие и то бесстрашие мысли, которое вскоре сделало его голосом эпохи. Соколов, вообще, говорил мало, он был не из ораторов, тончайшая лирика, которую он писал уже в студенческие годы, требовала внутренней тишины. Роберт, вероятно, самый умный из нас и уж точно самый остроумный, говорил мало по двум причинам. Во-первых, он заикался, поэтому в дискуссии ввязывался редко, хотя порой одна его меткая фраза сразу заканчивала спор. Во-вторых, его роман с Аллой был в самом разгаре, он то и дело оглядывался на нее с заботливым беспокойством – мол, все ли у тебя в порядке? Они еще не знали, что эти студенческие отношения продлятся всю их дальнейшую жизнь. Слава Богу, вышло именно так. Не могу назвать другую, столь же счастливую, творческую семью.