Леонид Жуховицкий - Жизнь в сумерках. Последний шестидесятник

Кстати, в свое время Лев Николаевич предостерегал от пролетарской революции, считая, что она не уничтожит деспотизм, ибо тиранами и деспотами станут руководители восставших рабочих. Теперь, полтора века спустя, мы уже можем судить, кто был прав – писатель или его советские критики? Однако, что делать, если из-за бездарного правления народ нищает, а «тираны и деспоты» не хотят уходить добровольно? В демократических странах проблема решается на выборах. А в тоталитарных? Увы, я не знаю ответ на этот вопрос…

Ладно, вернемся к Чехову.

Почему его можно перечитывать бесконечно, с любой страницы любого тома? Почему, наконец, он сегодня самый репертуарный драматург мира, и его без конца ставят в разных концах планеты?

Видимо, дело в том, что все произведения Антона Павловича о частной человеческой жизни. Войны, победы, поражения, восстания, смены режимов – все это мимо него, мимо его героев. Они живут здесь и сейчас, и решают самые важные проблемы человека: кого любить, с кем дружить, кому помогать, кого защищать от бесчисленных несправедливостей бытия, от бедности до одиночества. А ведь все войны и победы бессмысленны, если не удается избавить людей хотя бы от одиночества. И писатель постоянно напоминает, что главные проблемы жизни способны решить только мы сами. Парадоксально, но один из величайших злодеев в истории, Сталин, тоже любил Чехова. Может, и он мучился от одиночества, от пресной жизни без дружбы и любви? Или просто пытался обезболивать погибшую душу тонкими, мудрыми, текстами на языке, так и не ставшим для него родным?

Первый серьезный сборник Чехова назывался «В сумерках». Писателя и называли певцом сумерек. Слово «певец» Антону Павловичу не идет, слишком красивое. Но писал он, действительно, о сумеречном времени, потому, что и жил в сумеречное время.

При этом Антон Павлович был очень своеобразным классиком. Во времена его молодости началась и закончилась русско-турецкая война. В творчестве Чехова она не отразилась никак. Вскоре после его смерти Россия проиграла две тяжелые войны – с Японией и с Германией. Блок предвидел грядущие катаклизмы, Чехов нет. Не обладал пророческим даром? Думаю, писателя просто не интересовали жестокие игры великих держав, кровавые развлечения монархов и диктаторов. Его стихия – катастрофы, происходящие в кругу соседей и родственников, за самоваром, за дачным столом. Бурю в стакане чая Чехов описывал с такой же глубиной и пронзительностью, как Пушкин Полтавское сражение, а Толстой Бородинское. Великие битвы бывают редко, а чай мы пьем каждый день. И во время этой невинной процедуры миллионы людей теряют силы, счастье, порой и жизнь. Чехов – гений будней, потому и близок хоть русским, хоть французам, хоть англичанам.

Сегодня над нами серое, унылое небо. Не рассвет, не солнечный полдень, слава Богу, и не ночь. Сумерки – самое чеховское время. Тихая пора, полная скрытой тревоги. Жить все труднее, страна сползает вниз по склону. Однако чеховские герои как-то жили, и мы как-то живем. Терпим. Приспосабливаемся. За отсутствием государственных свершений, начинаем больше ценить любовь и дружбу, взаимовыручку, помощь ближнему, от соседа по подъезду до приблудной дворняжки.

А если станет еще хуже, еще беднее, еще беспросветней – что тогда?

Тогда еще раз перечитаем Чехова.

В подмосковном поселке по обочине шоссе бежит собака. Трусит кое-как, никуда не торопится. Мимо машины в большом количестве, ибо шоссе бойкое, по сторонам бесконечные коттеджные городки с завлекательными титулами: «Княжье озеро», «Маленькая Италия», «Зеленый оазис». Ограды высокие, дома богатые, в каждом две машины, а то и три. Вот и мчатся иномарки в обе стороны, люди тоже идут, кто к магазину, кто к автобусу, кто к стоянке такси. А собака неспешно перебирает короткими лапками.

Маленькая шавка, из тех, что до веку щенок, бестолково лохматая, без ошейника, явно ничья и породы никакой. Как выживает, известно только ей. Впрочем, догадаться легко: ребятня подкармливает, бабули выносят косточки, даже зимой кто-то живет в сторожках или в местных деревнях.

А мне греет сердце вот что: ничья собачонка бежит вдоль шоссе и ни на кого не оглядывается, никого не опасается и не ждет, что какой-нибудь балбес пнет ее походя со всей дури. Не опасается – значит, до сих пор не пинали.

А ведь это бестревожное существование когда-то было правилом. Давно, правда, еще в Раю. Там, где никто никого не давил и не грыз, где тигр и лань мирно пили из одной речушки, где любопытная Ева, воровато озираясь, еще не вцепилась в запретное яблоко.