Смерть Феди на пятьдесят втором году была неожиданным и страшным ударом. Над гробом мы все обещали продолжить его славное дело. Легко было предположить, что эти обещания из разряда тех клятв, которые выветриваются если не к девятому дню, то уж к сороковому точно. Но, все-таки, есть на свете чудеса – сегодня мы отмечаем двадцатилетие со дня рождения удивительного еженедельника. Слава Богу, у нас все было замешано на совести. А совесть – самый прочный строительный материал.
Есть писатели, которых можно перечитывать бесконечно. Такие, наверное, у каждого свои. У меня – Чехов.
Почему не Толстой? Слишком велик, слишком мощен, слишком бесспорен. Его герои словно топором вырублены из прочнейшего дуба. Такие, как написаны, и иными их представить невозможно. Все досказано, все доказано. Толстой видел жизнь на такой глубине, на какой никто не видел, со всеми ее корнями. Он пророк библейской силы, и чем дольше мы живем, тем больше понимаем его правоту. Спорить с ним бессмысленно, сомневаться можно, но бесполезно: как он сказал когда-то, так и есть.
Почему не Достоевский? Достоевского в молодости надломила власть, не из ненависти, не от понимания масштаба – просто потому, что под руку попался. Он и на эшафоте постоял, ожидая смерти, и «мертвого дома» изведал. Потому и писал всю дальнейшую жизнь так, словно за спиной его молчаливо стоит жандарм, а то и палач. В глубинах человеческой психологии был свободен, как никто другой. А вот жил и писал так, чтобы ненароком не задеть государя императора. Толстой высшую власть презирал, порой ненавидел, а Достоевский принимал ее как неизбежный и опасный факт.
Оба проповедники, хотя и разные. И того, и другого перечитывать тяжело.
А Чехов писал так, словно власти в России нет вообще. Мелькнет где-то околоточный, или генерал, или даже губернатор – но они просто чиновники, слабые люди, пешки на доске жизни, не грозные, порой даже анекдотичные. «Хоть ты и седьмой, а дурак».
Вообще, перечитывать любимые книги опасно. Однажды меня поразил разговор с близким другом, знаменитым экономистом и прекрасным писателем Николаем Петровичем Шмелевым. За несколько месяцев до его смерти, когда трагедии еще и в намеке не было, говорили мы по телефону, и я спросил:
– Коля, а что ты сейчас читаешь?
– Да вот решил перечитать «Тихий Дон».
– И как? – спросил я с надеждой на восторженный ответ, должно же в нашей общей профессии быть хоть что-то незыблемое. Но случилось неожиданное. Коля ответил растерянно:
– Знаешь – плохо.
Я тоже растерялся: выходит, и на Олимпе не боги живут…
Впрочем, и у меня бывало подобное.
Когда-то в Курске мне попалась растрепанная, жестоко зачитанная книжка раннего Паустовского «Романтики». Сколько мне было тогда – двадцать один, двадцать два? Я был заворожен красотой и языка, и сюжета, и характеров, и внутренней музыки текста. Эта музыка жила во мне много лет, и влияла на все, что я пытался писать. А позже, в тридцать с чем-то, я достал собрание сочинений тогда еще живого классика и сразу полез в любимый роман. Прочитал страниц двадцать, больше не смог, мешало разочарование. Конечно, виноват в этом был не Паустовский, а я. Опасно в зрелом возрасте перечитывать романтиков! Пусть их внутренняя музыка живет в нас долгие годы, иногда всю жизнь, пусть светит и греет, помогает переносить неизбежные беды и тяготы. А перечитывать – рискованно…
Нечто подобное получилось у меня с «Тремя товарищами» Ремарка – книгой, которая в свое время изменила отношение миллионов россиян к немцам, вчерашним врагам, жестоко ненавидимым. А тут вдруг оказалось, что и Роберт, и Пат, и Ленц, и прочие герои романа, такие обаятельные и близкие нам – тоже немцы. Их ведь невозможно было ненавидеть! При Гитлере книги Ремарка жгли на площадях – а после разгрома Германии в самой справедливой из войн именно книги великого писателя в первую очередь спасли поверженную страну от вполне заслуженного всеобщего презрения. Я прочел «Трех товарищей» вовремя. А время спустя попытался перечитать, наткнулся на какие-то слабости и бросил, чтобы не губить ту самую тайную музыку.
Даже великие книги надо читать вовремя!
Но, с другой стороны…
Лет десять назад я собрался перечитать «Войну и мир», величайшую прозу в истории мировой литературы. Даже американский гений Хемингуэй написал как-то, что с готовностью вышел на ринг против Тургенева и Чехова, но никогда не решился бы биться с Толстым – безнадежено, никаких шансов… Результат моей встречи с толстовской эпопеей был парадоксален. В художественной ткани я увидел целый ряд нечетких, психологически недостоверных мест – зато был потрясен мощью философских отступлений, которые в мои школьные и студенческие годы считались слабыми, откровенно наивными из-за пронизывающего их «толстовства». Но при взрослом прочтении мысли классика поразили своей пророческой правотой.
Читать дальше