Генрих Небольсин - Лоскутное одеяло (сборник)

Я мнительный. Не люблю плохие новости сообщать. Неделю ходил, подыскивал слова, ну… чтобы не ранить сердце человека. И когда Тит, без звонка, нагрянул ко мне домой, я растерялся. Говорю:

– Понимаешь… Ну… Как тебе сказать. В общем… у-ух… Ты только не расстраивайся. Тебе, конечно, сложно будет это услышать, но Лена… замуж вышла…

Тит посмотрел на меня растерянно. Говорит:

– Лена? Какая Лена?

Среди прочего вспоминали одесского человека Киношевера.

Он говорил со скоростью 300 слов в минуту. Математик по профессии, он вычислил, что именно столько слов может воспринять натренированный мозг с потерей примерно 20 процентов информации. То есть Киношевер не просто говорил. Заодно он ещё и тестировал того, с кем разговаривал.

Что касается собеседника – тот неминуемо проходил ровно пять стадий принятия неизбежного: отрицание, гнев, торг, депрессия и, собственно, само принятие. Когда нас познакомили, я тоже начал с отрицания. Сложно было поверить, что это происходит со мной. Я вслушивался в поток его речи, пытаясь вычленить хотя бы тему того, о чём мы говорим… И тут пришёл гнев. Ударить его, накричать или просто, развернувшись, уйти по-английски? Но пока я думал об этом, пришла новая стадия, и я стал торговаться…

– Вы не могли бы говорить чуть помедленней? – попросил я.

– Хорошо! – без паузы среагировал Киношевер и автоматически замедлил речь.

До 285 слов в минуту. Тут-то у меня и началась депрессия. Кроме того заболела голова, и я стал искать, на что опереться, чтобы подождать, когда настанет последняя стадия… Я, правда, думал, что она окажется летальной… Но пришло «принятие». То есть я уже воспринимал его речь как пение соловья, жужжание стрекоз, шум ветра. И убедившись, что это единственное возможное отношение, которое позволяло мне находиться рядом с ним больше одной минуты, – состояние это я зафиксировал.

Так мы с ним и общались. Он говорил. Я слышал стрёкот цикад и думал о своём. И это, надо признаться, совсем не мешало нашим доверительно-приятельским отношениям.

Брат рассказывает:

«Сижу на скамейке, на Приморском бульваре. Какой-то мужик подходит и улыбается.

– Вы меня узнаёте?

Говорю, что нет. Мужик скис.

– Как же так… Нет, вы должны меня узнать. Это ужасно обидно!

Ладно. Присмотрелся. Определённо откуда-то его помню, но откуда? Никаких мыслей.

Мужик посмотрел на меня, как на врага, вздохнул, повернулся и пошёл дальше. Тут уж я сам заинтересовался. Кричу вдогонку:

– Эй, может быть, сами скажете, откуда я вас знаю?

Мужик останавливается, поворачивается. Смотрит на меня мрачно:

– Вы вчера в театр ходили? Правильно? В первом ряду с блондинкой стройной такой сидели… Тоже верно… А я на сцене был. Главную роль играл…»

В начале девяностых устроился грузчиком в одну маленькую одесскую типографию. Там деньги платили. Редкое по тем временам дело.

И вот захожу в цех резки бумаги, который назывался флаторезкой. Навстречу мне выходит некто кучерявый. Скорее длинный, чем худой. С лицом скорее безумным, чем интеллигентным, и, не знакомясь, заявляет:

– Ну, бабуин, работать будем вместе. Ты, Склифосовский, не переживай, коллектив у нас хороший. Вчера воздушного змея запускали, сегодня на перерыве будем с гаражей плевать на дальность. Так что запасайся…

– Чем? – спрашиваю.

– Как «чем»? – удивляется. – Слюной. Она быстро заканчивается с непривычки.

Хотел я что-то ответить, но он палец вверх поднял и прислушался.

– Полундра, Пржевальский! – говорит. – Начальница идёт…

И, как настоящая обезьяна, с места прыгнул на двухметровый стеллаж с чистой нарезанной бумагой. И, перепрыгивая со стеллажа на стеллаж, оставляя на бумаге вмятины и следы от кед, поскакал на своё рабочее место. Я тоже на всякий случай вышел во двор.

– Новенький? – я столкнулся с плотным, подслеповатым парнем. Лицо у него было простое, деревенское, и я почему-то сразу прозвал его Грицко. – Как зовут? Генрих… Ох, тяжело тебе с таким именем, наверное. Все сразу Генриха Наваррского вспоминают. Кстати, помнишь, как в «Страданиях юного Вертера» у Гёте?

И он произнёс какую-то фразу на немецком языке. Потом задумался и произнес ещё одну. И кому-то, улыбаясь, кивнул… Рядом, на скамейке сидел паренёк и жадно грыз морковку. Я решил присесть к нему.