Юрий Аракчеев - Яркие пятна солнца

– Сфотографировать? А вы что, фотографы?

– Да нет, просто так. Вы нам нравитесь…

Таня. Из украинского города Макеевка.

И уже поют во мне трубы, и трепещет в ожидании сердце, и тотчас словно невидимые нити протягиваются…

Ну, в общем, познакомились мы довольно легко. Сговорились с двоими и вечером идем к нам на квартиру. Покупаем шампанское, виноград, конфеты. Сестра Рита садится с нами за стол. А потом мы с Витей провожаем девушек к ним домой – они здесь тоже «диким образом», снимают две комнаты на пятерых.

Перед самым их домом, перед прощанием, расходимся по парам.

– Давай посидим немного? – говорю Тане, и мы располагаемся на скамейке в зарослях крымских вишен.

Целуемся. Она прижимается ко мне высокой упругой грудью, и у меня перехватывает дыхание. Тело у нее действительно потрясающее, трепетное, талия тонкая… Она дышит неспокойно, явно взволнована, однако руки мои ниже пояса пока не пускает.

На скамейку, на нас падает свет от какого-то фонаря, изредка проходят мимо люди, шурша дорожной щебенкой, они могут нас видеть. Я выныриваю из сладкого знойного облака, поднимаю голову, оглядываюсь. Других скамеек рядом нет, но в нескольких шагах – укромная темень под вишнями. Я прошу Таню встать, хватаюсь за скамью – она, к счастью, не вкопана, – перетаскиваю в укрытие, в густую тень. Мы тотчас опять садимся, мгновенно сливаемся в поцелуе. Она вдруг перестает сдерживать мои руки. Одна из них тотчас же ныряет вниз, минует резинку трусиков, мягкие пружинки волос, достигает нежных, совершенно мокрых и скользких уже складочек… Таня вздрагивает и говорит:

– Только чтоб без последствий, ладно?

В волнении я не расслышал – не понимаю, переспрашиваю машинально:

– Что? Что ты сказала?

– Только чтоб без последствий. Хорошо?

– Да, конечно, конечно, – бормочу, поняв и волнуясь. – Ты ничего не бойся.

А она откидывается назад и вытягивается на скамье навзничь… Осторожно и бережно стаскиваю тонкие узкие трусики, быстро освобождаюсь от всего лишнего сам, ее ноги мягко и медленно раздвигаются, и словно измученный жаждой, истосковавшийся в безводной пустыне путник, я немедленно проникаю в прохладный и влажный, нежнейший источник. Не устаю удивляться: какое же это блаженство! Материнское уютное, укромное лоно… Мои руки охватывают роскошь ее ягодиц – кожа бархатная, упругая, – ее ноги обнимают меня, мои губы целуют шею и полные нежные груди, ловят соски, потом я поднимаюсь выше и впиваюсь в раскрытые влажные губы. А низ моего тела – словно в огне. И вихрь, конечно, подхватывает… И вот сейчас, сейчас будет ошеломляющая, огненная, блаженная вспышка… Но стоп! – я вдруг останавливаюсь. Она же просила! Нельзя. Мгновенно замираю, сжимаю и слегка встряхиваю ее. Она – поняла! Замирает тоже, хотя чувствую, ей нелегко замереть сейчас…

Мне кажется, что я в солнечном небе – словно жаворонок весной. Апрельское солнце шпарит, а он трепещет в голубой вышине и от полноты жизни заливается колокольчиком… Или нет – я рею в голубизне, словно облако. Светящееся, свободное…

Медленно течет время, оно почти остановилось, Таня, похоже, тоже парит в невесомости. Но вот чувствую: опасность миновала, прилив отступил. Я снова хочу проникать в нее – глубже, глубже! – снова и снова ласкать и терзать ее послушное тело… И я ослабляю свое объятие. Она все понимает, и мы набираем темп – опять словно готовимся к взлету… Огненный вихрь, смерч! Вот, сейчас… Но нет, стоп! Опять в самый последний миг – на грани… И вновь мы парим, трепеща вместе, и от того, что она так понимает меня, так послушна, я в восторге особенно. Время, кажется мне, сочится по каплям – ароматные, медовые, они светятся и искрятся – словно падающие звезды в летней ночи, или, может быть, березовый сок весной… Ничего, ничего нет важнее сейчас: и мы с ней – одно… Я чувствую, я ощущаю, что и она тает в блаженстве, я слышу, как она чуть-чуть, еле слышно, постанывает. Глаза ее закрыты, лицо откинуто, волосы разметались – мучительно прекрасно все это в зыбком, слабом сиянии ночи. Ощущаю как бьется ее сердце под нежной, расплющенной мною грудью, как вибрирует каждая клеточка роскошного, горячего, напоенного южным солнцем тела. А уж мой механизм в груди так и колотит молотом, и мощный мой стержень любви внутри нее восторженно и яростно полыхает…

Долго длится эта блаженная пытка. Я не хочу пачкать ее, не хочу после разрядки становиться расслабленным, опустошенным. Сдерживаюсь, останавливаюсь каждый раз, когда, кажется, что вот-вот блаженное извержение состоится. И у меня – получается! Самое удивительное, что мне как будто бы эта разрядка уже и не обязательна! Важнее то, что я с превеликой радостью вижу: ей хорошо, она блаженствует, она счастлива, я – могу!! Мне вполне хватает полетов в невесомости вместе… И приподнимаясь над ней на выпрямленных руках, я вновь и вновь смотрю и с неослабевающим восторгом вижу – закинутое в блаженстве лицо, разметавшиеся по скамье роскошные волосы, мучительно прекрасные, светящиеся во мраке почти не загорелые груди… «Отец! – мелькает в моем сознании. – Смотри! Ты видишь? Я научился, отец, смотри…» Отец мой был не орел в этом смысле, как мне рассказывали. Я мало видел его, жил с сестрой Ритой и бабушкой, которая взяла надо мной опекунство, когда отец погиб в автокатастрофе – мне тогда не исполнилось и двенадцати, а мать умерла еще раньше, за шесть лет до того. И именно по рассказам родственников я знал, что отец был стеснительным и скромным, весьма неуверенным в себе да еще и болезненным. Я тоже поздно и с огромным трудом преодолел жуткую неуверенность, робость перед девушками. Но теперь…