Валерий Тимофеев - БорисЪ

Полилась жидкость.

Я успел поймать кружку и сохранить несколько глотков темной воды.

Мой язык онемел.

Я не смог ни о чем спросить этого жуткого служилого, только, присев на корточки, зашарил рукой по полу в поисках упавшего хлеба.

Шаги от моей двери поползли по коридору. Мне понадобилась минута, или пять, чтобы выровнять сердечный ритм и восстановить ровное дыхание.

В темноте я добрался до стола, уселся поудобнее – приготовился закусить и уже почти вонзил зубы в сладко пахнущий хлеб.

Съесть его я так и не успел.

Крики боли, глухие удары, крепкая ругань и мат облепили меня так плотно, что, даже натянув шапку на уши и прижав ее руками, я не смог выйти из плоти этого ужаса.

Били и пытали не меня.

Страдал человек в соседствующей с моей камере.

Но от этого было еще страшнее.

Как может один человек выдержать такое?

Раз, другой, третий.

Почему он не умирает?

Почему он не теряет сознания?

Разве возможно столь долго терпеть?

Как не кончится этот крик?

Да сколько же его в человеке спрятано?

Я бегал по своей камере, стучал головой в стену, скрипел зубами, кроша их, я кусал губы и, казалось, медленно сходил с ума.

У меня самого набралось полное горло неорганизованного звериного крика, он только ждал сигнала, чтобы вырваться наружу и переполошить весь свет. Страх гулял где-то под моими ногами – это я ждал, что вот сей миг чья-то цепкая рука выскочит из расщелин пола, схватит меня за штанину, утянет и начнет так же беспощадно истязать.

В коридоре, напротив моей двери, включилась лампочка. Возле потолка над дверью забранное железными прутьями оконце в дверь шириной и в два кирпича высотой. Через эту дыру освещается моя камера.

После кромешной темноты и от этого скудного освещения стало громадно светло; даже самые дальние углы открылись.

И никого там нет.

И криков с ударами больше нет.

Умер человек?

Или паровой молот устал?

Железно громыхнули засовы, ударили шаги подкованных сапог по бетонке пола.

5

После недолгой паузы проснулся пустой голос.

– Ургеничус?!

– Чиво?

– Ты его не забил там случаем? – спросили насмешливо.

– Не-а! – ответили протяжно и презрительно. – Живучий, гад.

Жж-бам, – закрылась дверь. – Ш-ш-чёк, – встал на взвод засов.

– В ём жиру как в двухгодовалом борове, – делились открытием. – Пока до нужного места достучишься, весь потом изойдешь.

– Сказал что-нибудь?

– А мне зачем? – в словах неприкрытое удивление. – Я и не спрашивал.

– Дык, а это? – оторопело поперхнулся вопросом Пахом. – Чё ты тогда?..

– Завтре у его свиданка со следователем. Вот я и готовлю мясо к разговору.

Голоса сблизились и перестали надрываться.

– Думаешь, оклемается до утра? – высказал кусочек сочувствия Пахом.

– Утров на его жизни еще много будет, до какого-нить обязательно оклемается, – изобразил подобие смешка Ургеничус. – А и не оклемается, не велика нашему делу потеря.

– Так у тебя все, что ли, с этим?

– А чё, кто-то еще на очереди? – по-еврейски вопросом на вопрос отреагировал.

– Ну, есть.

– Энтот? – удар сапогом в мою дверь.

– Не-а, – лениво возразил, – напротив этого в журнале пока ничего не записано.

– А нам все равно, записано или нет, – он, гад, усмехается, а у меня по телу мурашки бегают. А ну и впрямь завалится, и что я ему скажу?

– Ну, дык, понятное дело.

– Я ополоснусь схожу.

– Ага, иди.

– Ты давай, пожрать сгоноши чего-нить. Праздник все ж таки.

– А чего гоношить? Чайник у меня завсегда горячий, тока хлебца подрезать.

– И «это» не забудь. «Это» у тебя есть?

– Как же в нашем деле без «этого», – хохотнул булькающе.

Двое у его двери разделились. Один пошел дальше, в закуток, шаги другого вернулись к входной двери в каморку дежурного.

Хлопнула деревянно дверь, коридор заполнился торопливыми шагами, застучали по столу кружки и миски. Еще несколько раз прошли туда-сюда, видимо, таская продукты и расставляя их на столе.

– Наливай!

Буль-буль-буль…

– Ну, будем!

Стукнулись кружки, послышалось громкое «ух».

– Хорошо прошла.

– Угу.

– Давай еще вдогонку.

– Давай.

Буль-буль-буль…

– Ух…

– Уххх…

Чавкающие звуки, шкрябанье ложки по алюминиевой миске, хлюпанье носов. Через плотно набитые рты разговоры.

– Не мучают они тебя?

– Эти-то?

– Ну.

– Не-а.

– Привык?

– А шут его знает. Наливай.

– Ух…

– Уххх…

– Знаешь, вот попросит баба курю бошку скрутить, – говорилось между жевками, – или крола забить. Жалко. Я ж их кормил-поил, на этих вот руках нянчил.