Валерий Тимофеев - БорисЪ

– Ну, знамо дело.

– Животина понимает, что кранты, глазки слезами полнятся.

– Плачет, значится, по-ихнему, – переводит под себя Пахом.

– Куренок, тот брыкается, крылышками сучит. Крол пиш-шит так тоненько, протяжно: – вьи-и, вьи-и! и тож вырваться норовит, когтем царапнуть. Жить им охота.

– Кому ж неохота?

– Вот животину всякую через это и жалко.

– А этих?

– А этих не жалко. Наливай!

– Ух…

– Уххх…

– Совсем ни на вот столько?

– Совсем. А за что их жалеть?

– Ну-к, люди ж.

– Не-а! Нелюди… Никчемные человечушки. За ими когда приходют, думаешь, хоть один из них, хотя бы как тот же куренок, брыкается? Или как крол, царапается? Рвется на свободу? Не-ет! Оне сразу бошки свои повесят и добровольно на заклание идут.

– Так уж и добровольно.

– А то! Голосок тихонький, жалобно-просящий. «Можно то-это взять… можно с женой попрощаться… деток обнять»… Тьфу!

– Вам же легче с таким народцем.

– Легче, говоришь? – выбрал паузу. – Ну, не знаю, не знаю, – чиркнула спичка, задули огонек. – Через их, таких, и я себя им подобным ощущаю. Ежли бы они, да хоть бы через один, отпор какой давали, там за нож, за табурет бы хватались, или палить начинали – ведь, почитай, у всех ноне энта штука есть?

– Есть, – согласительно кивнул Пахом.

– Их бы сюда пачками не перли.

– Скажешь, тоже.

– И скажу! – погромчел голос. – Как я чую, я так и скажу! Их бы стороной обходили. Ты вот попробуй-ка к кобыле с заду зайди?

Раздалось ржание.

– Копытами промеж глаз как заедет, и на чин не посмотрит!

– Во! И с ними бы считались! А так, тьфу, не люди это, скот – да не лошади, а сплошь бараны да коровы, и обходятся с ими по их чину, то есть что ни на есть по-скотски.

– Ну да, ну да.

– Вот, к примеру. Я его лупсую, он на голову выше меня, оглоблю через колено не поморщась сломает. У его руки свободные, у его ноги не связаны. Сидит сиднем! Я перед ним так, шпендик. Ткнет кулаком в полсилы, и нет меня, соскребай со стены. А и этот молчит, и даже рожу свою защитить от моего кулака боится – как бы, значит, меня таким неуважением не обидеть. Только зенки сощурит и скулит.

– Запуган народ.

– Многие даже кричать громко стесняются.

– Ну, я б ни сказал.

– Ты про этого? Так он давно уже и совесть, и все остатнее человеческое растерял. Мешок с дерьмом. А кричит? Это он боль из тела наружу отпускает. Куда ее столь в себе копить?

– Ну-к, тебе виднее.

– Вот ты тут ужо который год робишь?

– Дык, пятый пошел.

– Сколь среди их на твоёй памяти в петлю лезут? – задал подленький вопрос.

– Да уж со счету сбились. Один вон своими собственными зубьями себе вену на руке перегрыз.

– Для ча, я тебя спрашиваю?

– Страшно, небось.

– Во! Не вынес пыток. Энтот вену себе разорвал, того боль в петлю толкнула. А чего ж, коль помирать собрался, за мучения свои, за унижения с меня не спросил, а? Тебя ж, звереныша, совсем в угол загнали, всякого разумного смысла жизнь твою лишили. Так воздай богу богово! Укуси не себя, – меня! зубьями в мою глотку сперва вцепись, а потом уж и руку свою грызи.

– Смотри, накарчешь!

– Нет! Он безропотно себя своей жизни лишит. Да еще и записку нацарапает, мол, извиняйте его, люди добрые, не виноватый ни в чем, и так далее.

– Дела-а…

– Наливай.

Буль-буль-буль…

– Смотри-ка, время-то!

– О-го!

– Давай, с Рожеством ужо, что ли.

– Како тако Рожество? – взвился Пахом. – Ишшо две недели до его!

– Это по твоему календарю две недели, – буркнул Ургеничус. – А у нас теперь вот, господи Иисусе.

– И тебя туда же.

– Ух.

– Уххх.

– Пресвятая Богородица…

6

Я отодвинул толстый рукав пальто.

– Надо же! И впрямь заполночь перевалило.

Праздник у людей!

Мы в такой день обычно зажигали свечку на столе и при ее колыханиях и помаргиваниях закусывали – настроение себе создавали. А потом долго-долго говорили, говорили, пока от слипания глаз по одному от стола не отваливались.

– Там, эта, в седьмой камере купчиха у тебя, – уже другим, помутневшим голосом, пролилось в коридор от Ургеничуса.

– Ну?

– Чё ну? Это… Ты ее сокамерницу, ну… эту.

– Старуху-гадалку?

– Ну ить, переведи куда на часок-другой.

– Чего, в гости сходить решил? – прыснул Пахом. – За сладеньким?

– Это нюхал?

– Шучу я! Шучу!

– А я – нет, – голос сильно посмурел. – Я второй раз не говорю, ты знаешь.

– Ты чего? На полном сурьезе, што ли, к ёй в гости собрался?

– Я похож на шутильника?

– Нет, но…

– Чего?