Михаил Черкасский - Портреты

Заметки читателя

«То, что я написал, не следует считать критической статьей. Я просто использовал свое право преданного читателя Хемингуэя вслух поделиться с другими его читателями некоторыми мыслями об этом человеке, которого я ни разу не видел, но книги которого читал на протяжении тридцати лет».

Прошло десять лет с тех пор, как Эрнест Хемингуэй стал историей. И если раньше над его книгами трудились читатели, то теперь к ним присоединилось время. Еще рано говорить, что добавило оно или напротив умалило в наследии писателя. «Все так же легОк его бег» или помаленьку отстает он от хода знакомых и уже незнакомых людей. Но одно бесспорно: по-прежнему неоново ярко горит над белой головой Хемингуэя нимб исключительного писателя, необыкновенного человека. Он нравился всем. Женщинам за то, что настоящий мужчина; лучшей половине рода человеческого за то, что не посягал на их собственных женщин; революционерам – что не принимал капиталистов; бизнесменам – что не был социалистом, горожанам – за то, что охотник, а этим за то, что мог даже в густых зарослях учуять запах носорога (не говоря уж об обезьянах: «Что это так смердит?» – шепотом спросил я у Старика. «Бабуины», – ответил он»).

Словом, он был по сердцу всем и прежде всего самому себе. Но, пожалуй, больше всего чтили его критики. Они не обижались, когда он сказал про них «вши, ползающие по литературе». Во-первых, кто же примет сие на свой счет? Во-вторых, автор относил это только к тем критикам, «которые не удостоят своей похвалой писателя». А они удостаивали. И поэтому не относились ко вшам.

Но пора уж причаливать к «Островам в океане» – последней (если верить вдове писателя) книге Хемингуэя, которую мы увидим. «Когда-то кому-то из журналистов… – вспоминала Мэри Хемингуэй, – Папа сказал, что хочет написать Большую книгу о войне на воде, на земле и в воздухе… К сожалению, работа осталась незаконченной. Более или менее готовой к печати можно считать одну часть – „Войну на воде или морской роман“».

Коль скоро Папа сказал, что это будет Большая книга о войне, стало быть, так и будет. Неважно, что собственно война там занимает сотую часть романа (если не считать подхода к ней на катере). Не имеет значения и то, какова эта война (погоня за полуживым экипажем затонувшей немецкой подлодки). И уж совершенно не обязательно считаться со вкусами тех, у кого после всего, что мы видели, слышали, читали, эта комфортабельная мини-война вызовет презрительную усмешку. Папа сказал: война. Так отнесемся же к этому если не с уважением, то хоть с пониманием. Ибо у него было правило: писать лишь о том, что хорошо знал, сам пережил. А если он не дрался под Сталинградом, на Синявинских болотах или даже в Африке против Роммеля – что ж, там были другие. А он тоже, знаете ли, мог бы и вовсе не воевать. Хватило бы с него и первой мировой. Тем более – рискуя жизнью и собственным катером. Известный писатель, состоятельный человек, он мог бы сидеть в баре со шлюхами или без оных, или что-нибудь сочинять, или разводить кошек, или совершить еще сотню столь же приятнейших и полезных дел. А он добровольцем пошел. И поэтому – точка.

«Лошадь сказала»

В читательском море Хемингуэй издавна проводил резкую борозду. Одни радостно принимали, другие яростно отвергали. Иногда водоразделом служило такое: «А нельзя ли нам покататься на тобоггане?» – спросил я. «Конечно, можно и на тобоггане, – сказал первый чиновник. – Вполне можно покататься на тобоггане. В Монтре продаются отличные канадские тобогганы. Братья Окс торгуют тобогганами. Они сами импортируют тобогганы». Иногда такое: «В отеле было только двое американцев. Они не знали никого из тех, с кем встречались на лестнице, поднимаясь в свою комнату». Кроме них в рассказе есть свой тобогган , в его роли выступает хозяин отеля. «Он нравился американке. Ей нравилась необычайная серьезность, с которой он выслушивал все жалобы. Ей нравился его почтенный вид. Ей нравилось, как он старался услужить ей. Ей нравилось, как он относился к своему положению хозяина отеля. Ей нравилось его старое массивное лицо и большие руки».

А нравилось потому, что он «выслушивал все жалобы». А ей некому пожаловаться – муж ее холоден, чужд, черств. И тут проступает другое: автор нигде прямо не говорит об этом, но ощутимо показывает, казалось бы, в незначащих разговорах семейный разлад, одиночество, неприкаянность женщины, о которой мы ничего не успеваем узнать, кроме этого. А это узнаем, чувствуем. «Джорджи лежал на кровати и читал». Ну, принесла кошку?» – спросил он, опуская книгу. «Ее уже нет». – «Куда же она девалась?» – сказал он, на минуту отрываясь от книги. Она (?) села на край кровати. «Мне так хотелось ее, – сказала она. – Не знаю, почему, но мне так хотелось эту бедную киску. Плохо такой бедной киске под дождем». Джордж уже снова читал». Тоска прорывается, но опять же в косвенных словах. А Джордж словно не слышит. И она едва не кричит: «А все-таки я хочу кошку. Хочу кошку сейчас же. Если уж нельзя длинные волосы и чтобы было весело, так хоть кошку-то можно?» Джордж не слушал. Он читал книгу. Она смотрела в окно, на площадь, где зажигались огни».